Опимия

Часа через четыре она внезапно проснулась, чувствуя холод в конечностях.

Она уселась на свою подстилку, окинула свою нору взглядом, сжалась под туникой и покрывалом и сначала не поняла, где она находится.

Но постепенно мысли ее сконцентрировались, стали яснее, просветленнее, точнее, и несчастная вспомнила, что она в тюрьме… нет… в могиле.

Она резко встала на ноги, спрашивая себя, долго ли она спала, и удивляясь, как она могла уснуть.

«Сколько же часов прошло?.. Сколько времени я заперта здесь?» – подумала Опимия.

«Ах!.. Вот что означает быть погребенной здесь, без света… Здесь вечная темнота… здесь нет понятия о времени!»

И содрогнулась.

«Ах!.. – подумала она через мгновение. – Здесь есть благословенный светильник!..»

И взяв лампешку, в которой осталась лишь половина залитой в нее жидкости, Опимия вылила туда столько масла из сосуда, чтобы хватило поддерживать огонь в течение суток; поставив светильник на землю, она снова спросила себя:

«А если бы лампа, пока я спала, погасла от недостатка масла?»

При этой мысли она задрожала до костей.

– Темнота… глубокий мрак!.. Если бы я проснулась в этой смертной тьме!.. Никогда… никогда больше не спать!..

И, резко тряхнув головой, она прогнала остатки сна. Тем временем несчастная почувствовала холод, пронизавший ее до костей жуткий холод, от которого у нее не было способа защититься.

Потом она снова уселась на соломенную подстилку, сжавшись и закутавшись, как только могла, в покрывало и свои одежды.

Тем временем вера, так глубоко проникшая в нее перед сном, начала слабеть в душе ее, она стала думать опять и опять о том, тронут ли ее страдания Лентула, и если это случится, то сможет ли он смягчить сердца других жрецов.

«Глупая я!.. И как это я могла представить, что жрецы позволили бы себе исправить законы Нумы?.. Как я могла поверить, что ради меня, именно ради меня, римляне смягчили бы беспощадную муку, установленную для весталок-кровосмесительниц, в то время как они все беды своего города связывают с поступком весталки, не сумевшей сохранить целомудрие? Как я могла так бредить?.. Как могла тешить себя такими глупыми надеждами?.. Но боги могли бы… Да что я!.. Заботятся ли боги о делах смертных людей?.. Их чудеса совершались в давно прошедшие времена, в глубокой древности, и кто знает, были ли они вообще!.. Я вот никогда не видела ни одного-единого чуда?.. Слышала, как говорят о чудесах… Но никогда их не видела… Значит, это все сказки… Да и пусть бы чудеса эти совершались и в самом деле, так разве для меня, опозоренной весталки, боги решатся совершить чудо?..»

Значит, надо смириться, надо умереть вот так… Придется закончить жизнь здесь, внутри… Надо ждать в одиночестве, без воздуха, без пищи, без света, покуда не придет смерть и не оторвет грешницу со страшного креста ее мыслей, от острой боли всех этих жестоких переживаний!..

И душу несчастной весталки придавили эти безнадежные размышления. Она больше не надеялась ни на что и ни на кого; она отказалась думать, заниматься собой, своим настоящим и близким будущим… Стать инертной, бесстрастной, неподвижной, ожидая, призывая, страстно стремясь к смерти.

– Да… хорошо сказать… Но как запретить мозгу мыслить?.. Ах, спать – ничего другого не остается.

И она закрыла глаза, пытаясь заснуть. Но холод, от которого начинали стучать зубы, да и вся она дрожала как осиновый лист, и мозг, непрестанно работавший и думавший, думавший, думавший, – они, вопреки ее воле, не давали девушке уснуть.

«И за что такие мучения?.. За любовь… Значит, так ужасно это преступление – любить, – что взамен за скудные и преходящие радости приходится терпеть столько мучений и пыток?.. Ах!.. зачем она увидела Луция Кантилия?.. Почему она воспылала такой страстью к нему?.. Кантилий!.. Такой красивый, такой мужественный, такой благородный и великодушный!.. Бедный Кантилий!.. Но разве к этому часу и он не заплатил за свою вину?.. Разве не умер под ударами жезла верховного понтифика?.. Я это видела… его лицо, такое любимое, сделалось разбитым, окровавленным, изуродованным!..»

Тело ее содрогнулось гораздо сильнее, чем прежде. Она спрятала лицо в солому, чтобы избавиться от ужасного видения.

«А Флорония?.. Бедная Флорония!.. И она ведь умерла, несчастная!.. Несчастная?.. Нет, счастливейшая женщина, столь же счастливая, как и Кантилий!.. Они мертвы… они больше не думают ни о чем, не чувствуют ничего, не страдают ни от чего, тогда как она… Она-то еще пока жива… хотя на самом деле уже мертва… Она думает, чувствует… страдает… О, как она страдает…»

Лихорадочная сонливость охватила ее, потому что в крови у нее развивалась жестокая лихорадка. Ее охватила вялость; с четверть часа она подремала, и во время этой мучительной дремоты в ее больном воображении являлись какие-то ужасные призраки, душившие ее; потом она внезапно вздрогнула, застонала, беспокойно зашевелилась и пробормотала несколько бессвязных слов, и снова впала в дремоту, но ненадолго.

В такой борьбе дремоты и кратковременного бодрствования прошло пять или шесть часов.