Опимия

В конце концов она встряхнулась, поднялась и прошла в угол, где находилось ее пропитание; она взяла вазу с водой и выпила ее содержимое залпом, потому что лихорадка иссушила ей горло и вызвала неописуемую жажду.

Эта вода, казалось, подкрепила ее и принесла облегчение; она взяла лампу и долила в нее масла; если бы весталка помедлила еще немного, фитилек погас бы.

Потом она долго прохаживалась, насколько можно было ходить в этом тесном помещении; она вся была погружена в свои ужасные мысли, тщетно пытаясь придумать какой-нибудь способ спасения и постоянно убеждая себя, что отсюда она уже никогда не выйдет. Разум ее испытывал каждую новую надежду и всякий раз встречал лишь новое разочарование.

В таком мучительном движении она провела больше часа, потом она почувствовала себя усталой, опустилась на свою подстилку и долго сидела там, не двигаясь, оперевшись плечами о стену, подтянув бедра к груди и обняв руками обе коленки.

И, устав думать, терзаемая лихорадкой, отупевшая от боли, она долго так сидела, словно не осознавая саму себя и своего положения.

Мысли ее были мрачными, беспорядочными… Она вообще-то и не думала ни о чем.

Взгляд ее, неуверенный и полупотухший, блуждал по маленькому помещению, не останавливаясь ни на чем.

Одна-единственная мысль время от времени мелькала в ее уставшем мозгу; это была обрывочная, навязчивая мысль, не связанная ни с какой другой, больше того: не имевшая никакой ценности и веса в ее нынешнем положении.

Она почти постоянно думала про качели в отцовском садике, состоявшие из сиденьица на двоих, подвешенного на четырех веревках, привязанных к более толстой, расположенной повыше; в первые годы своей жизни она часто качалась на них с огромном удовольствием и бесконечным наслаждением.

Она не понимала и даже не пыталась понять, почему воспоминание об этих качелях, не имевшее ничего общего с ее нынешними болями, с теперешними ее несчастьями, столь настойчиво возникало в ее голове.

В такой почти полной инертности мозга Опимия провела часа три; из него девушку вывели позывы голода, неожиданно напавшего на нее, так что она жадно набросилась на хлеб и на молоко, стоявшие в дальнем от нее углу.

Опимия принялась за еду, откусывая хлеб большими кусками и разжевывая на маленькие кусочки, которые глотала, запивая молоком.

И пока она так, с голодной жадностью ела и уже две трети хлеба исчезло, ее вдруг пронзила страшная мысль:

«Великие боги!.. Да так я съем сразу всю пищу, отпущенную до конца моих дней!..»

Содрогнувшись от этой мысли, несчастная положила остаток хлеба на прежнее место… рядом поставила недопитое молоко, не без содрогания вспомнив, что воды у нее больше нет.

Грустная, мрачная, безутешная, она вернулась на свою подстилку, думая о том, что придется экономить пищу, если она хочет продлить свое существование, надеясь на какую-нибудь помощь извне.

«Но какая помощь может прийти?.. Кто еще о ней думает?.. Отец?.. Конечно, но что может сделать отец? И потом он так религиозен, что как бы ни любил дочь, она для него давно умерла!.. Луций Кантилий, единственный среди всех римских граждан, осмелился бы попытаться спасти ее. Но Луций Кантилий мертв… Кто же еще посмеет ради нее подвергнуть себя ужасному гневу жрецов, магистратов, римского народа?.. Никто!.. Никто!..»

И снова отчаяние охватило ее.

Но внезапно в голову сверкнула молнией мысль.

«Никто?.. Как это никто?.. А разве она вместе с Флоронией не спасли жизнь осужденному на смерть?.. Разве они не вытащили из рук палача гражданина Сильвия Петилия?.. Он, клянусь всеми богами!.. Он подумает о ней, об ее ужасном положении и прибежит ночью, чтобы вытащить ее отсюда!..»

И надежда снова родилась в ее сердце.

Затем последовала длительная борьба между «да» и «нет», между надеждой и отчаянием, между возможностью и невозможностью спасения.

Временами побеждала надежда, принося утешение, и ей казалось, что Сильвий Петилий должен прийти и спасти ее и он вот-вот придет; разум, однако, брал верх и разрушал одну за другой все химеры, рождавшиеся ее лихорадочной фантазией.

Так проходили часы, которые казались ей то долгими, бесконечными, вечными, то слишком быстрыми.

«Сколько времени я здесь нахожусь?.. Суток пять, не меньше!..» – Вся сцена ее погребения, которую она видела как в тумане, которую воспринимала как событие очень далекое, должна была произойти много дней назад… – «О, да… много дней назад… Уже столько времени я страдаю! Но почему, если я должна умереть, смерть так заставляет себя ждать?»

Она снова поднялась, подошла к лампе, чтобы проверить, много ли сгорело масла, надолго ли его хватит…

В лампу надо было снова подлить масла; Опимия вылила туда весь остаток из сосуда. По ее представлениям, уже тридцать четыре часа она находится в этой ужасной могиле. И здесь новая беда добавилась к ее мучениям: мысль, что через шесть часов лампа погаснет.