Опимия

– Солдаты всегда хороши, когда отважны командиры, – вставил поучительно виттимарий.

– Вот именно!.. Рабы, обращенные в солдат, и вождь, доблестью подобный Варрону, – вот это нам и нужно, чтобы Ганнибал устроил пир на Капитолии еще до январских комиций, – ответил Нумерий.

– Э-э… да поможет тебе Юпитер! – воскликнул Курий Мегелл. – Разве восемь месяцев назад ты не был среди самых фанатичных и отчаянных его сторонников? Кто изменился, ты или Варрон?

– О, клянусь змеями эриний, зачем ты напоминаешь мне об этом? – взревел рассерженный Нумерий, с размаху грохнув кулаком по столу, да так, что стол закачался. – Тогда… тогда… я был прав… потому что верил… верил, что Варрон…

– Ну да, тогда ты верил, что Варрон победит, и считал его великим человеком, а теперь, когда не он победил, а его разбили, это уже не вчерашний Варрон.

– Это точно, клянусь трезубцем Нептуна! Скудоумец ты эдакий… Точно, сегодня он… больше не достоин уважения и любви! – возбужденно воскликнул Нумерий, чувствовавший себя прижатым к стенке простой и неумолимой логикой бравого плебея, а потому разозлившийся.

А Курий Мегелл, не сердясь на Нумерия и посмеиваясь над его раздражением, добавил:

– Я голосовал за Варрона не потому, что считал его равным Фурию Камиллу, Папирию Курсору или Лутацию Катуллу, а потому, что верил (хотя сегодня признаюсь: верил ошибочно): он в любом случае атакует Ганнибала, и не потому я сегодня осуждаю консула, даже не зная, выполнил он свой долг или нет, даже не разузнавая в точности, чему именно надо приписать каннский разгром – неосведомленности и малодушию Варрона или стечению обстоятельств, року, хитрости Ганнибала, превосходству его воинов и негодности наших.

Такой вот беседой были заняты Нумерий, Бибакул и Мегелл, а рядом с их столиком вели похожие разговоры другие посетители кавпоны Овдонция Руги, уже заполнившейся до предела, когда в трактир, через калитку, выходившую на Африканскую улицу, вошел Агастабал, одетый в простой воинский плащ сснум каштанового цвета, перепоясанный широким кожаным ремнем, к которому были прицеплены молоток, клещи и напильник; карфагенянин пересек зал, подошел к стойке, обменялся понимающими взглядами с хозяином и тихо сказал ему:

– Прошу прощения, добрый Овдонций, если я опоздал; я сейчас же пойду в подвал и сегодня же закончу свою работу.

И он вошел в комнатушку, где хранились амфоры и посуда, а также располагалась кухня, и спустился по приставной лестнице в подвал трактира.

А подвал оказался весьма обширным; там было несколько арок, высеченных в туфе. Под двумя из них, ближайшими к спустившемуся по лестнице человеку, были тесно составлены деревянные бочки, обитые железными обручами, и громадные терракотовые сосуды, в которых хранилось вино, поставляемое трактирщику Овдонцию Руге соседними виноделами.

Однако под другими арками, видневшимися с обеих сторон подвала, никакого вина не было, хотя именно для его хранения их и высекали.

Под одной из этих внутренних арок горел факел из скрученного со слоями воска папируса, который был укреплен над листом железа, вбитого во влажный туф; этот огонь, окруженный дымным облачком, немного освещал путь Агастабалу, а он, казалось, привык блуждать в этих подземных закоулках и шел очень решительно мимо арок, пока не добрался до более обширного сводчатого помещения, где собрались, очевидно, по тайному сговору, человек двадцать – в основном африканцы, судя по темному цвету кожи.

Это тесное убежище под низким сводом освещалось двумя факелами, похожими на упомянутый ранее; их держали в руках двое из собравшихся.

При появлении Агастабала все разговоры среди собравшихся прекратились.

– Привет, Агастабал, – сказали разом на пунийском языке двенадцать или четырнадцать нумидийцев и карфагенян, собравшихся в этом углу подвала.

– Приветствую тебя, о доблестный Агастабал, – сказал по-латински раб-самнит, сложенный словно Геркулес.

– Привет тебе, о Агастабал! – повторили еще шесть или семь голосов, принадлежащих италийским грекам и самнитам, которые плохо переносили рабство, а потому собрались в этом подвале.

– Привет всем, – ответил Агастабал на своей скверной латыни.

С минуту собравшиеся молчали, и взгляды всех рабов были обращены на Агастабала, который, казалось, собирался с мыслями; и вот он заговорил: