Опимия

Другие заговорщики, проникшие в сад за Агастабалом, подбежали к тому месту, где он боролся со сторожевым псом, и освободили его от клыков верного животного, а оно, пораженное еще не раз ударами клинка, вскоре вытянулось, окровавленное, на земле, коротко и тоскливо заскулило и тут же испустило дух.

Но в это самое время дверь мельницы, возле которой укрылись обе дрожащие весталки, распахнулась, из нее выскочили пятеро полуодетых рабов, однако же вооруженных топорами и мечами, а у выхода из кладовых священного инвентаря показались кричащие Фабия, Лепила, Сервилия и Флорония.

Агастабал, едва поднявшись, выругался на своем наречии:

– Ах, клянусь богами ада… Нам не повезло… Проклятые собаки!..

– Пора бежать! – выкрикнул один из сообщников Агастабала.

– Бежать и во весь дух! – ответил Агастабал.

И быстрее, чем об этом говорится, карфагенянин и его преследователи достигли стены сада. Храмовые рабы посылали им вслед проклятия. Уже не было времени лезть в ту дырку, через которую грабители попали в сад.

Перебраться через стенку и скрыться в роще было делом нескольких секунд. Рабы, подбежавшие на десять шагов к стене, услышали глухой шум последовательных падений пяти тел, потом раздался резкий, болезненный, очень громкий крик… Потом наступила тишина.

Глава VIII. Любовь Кантилия к родине вызывает катастрофу

День спустя после событий, о которых рассказывалось в конце предыдущей главы, около первого часа терции (около 10 часов утра) римляне огромными толпами тянулись за Капенские ворота навстречу консулу Гаю Теренцию Варрону. Тот, передав в руки претора Марка Клавдия Марцелла, согласно декрету сената, командование над остатками армии, которые он сумел собрать после разгрома под Каннами, прибыл в Рим, чтобы предстать перед судом сограждан, а также исполнять обязанности первого магистрата города.

Разумеется, народ шел навстречу консулу с настроениями, далеко не благоприятными для магистрата; больше всего такие настроения были распространены среди плебеев. Консула уже не защищали с жаром, он уже не был фаворитом выборов; слышались громкие голоса, его осуждавшие, раздавались злобные насмешки и гневные выкрики в адрес Варрона, которого без обиняков называли невежественным, самонадеянным, трусливым и считали чуть ли не предателем.

Конечно, у Варрона хватало и защитников, и надо сказать к чести патрицианского сословия, которое наиболее резко выступало против Варрона на выборах, именно среди патрициев в этот день появились самые горячие его защитники; они открыто выступали против осуждения консула в любой форме за его поведение и перед битвой, и во время нее, и – тем более – после разгрома. Они даже громко расхваливали и одобряли его энергию и достойную манеру держаться.

В начале дня Варрон, предваряемый двенадцатью ликторами и сопровождаемый своими контуберналами, бледный, меланхоличный и довольно взволнованный, появился в Роще камен, расположенной примерно в полумиле от Капенских ворот, которую народная традиция выбрала местом таинственных бесед Нумы Помпилия с нимфой Эгерией, и там остановился: у него не было сил въехать в город сразу.

Туда очень скоро прибыли самые близкие его друзья, родственники и жена Лициния. Все они ободряли его и уговаривали перестать бояться за свою жизнь.

– Из-за своей чести боюсь я гнева патрициев, из-за своей репутации… а вовсе не из страха за жизнь, – сказал дрожащим от боли голосом консул. – Разве не понимаете вы, что, если я буду обвинен и даже осужден, то теми же самыми людьми, которые возвели меня на консульство?.. Непостоянство и переменчивость нашего плебса, избравшего меня, потому что он желал битвы с Ганнибалом, теперь, когда я сразился с врагом и наши легионы, конечно, не по моей вине были разбиты, приведут к тому, что я буду осужден за общую вину.

– Нет, Теренций, нет! Этого не произойдет, – сказала Лициния, сжимая руку мужа и порывисто поднося ее к своему сердцу. – Знай, что сенаторы, и прежде всего Фабий Максим, открыто и громко одобряют твое поведение и считают пустыми крики безумных плебеев, для которых ты столько сделал и не верить которым я всегда тебя призывала.

Пока Лициния говорила таким образом со своим мужем, вышедшая из Капенских ворот толпа приблизилась и разошлась вокруг рощи с беседкой камен, куда вошли двенадцать ликторов, твердо решивших отыскать консула.

В этой мешанине людей всех сословий и состояний каждый говорил о своем, бросал обрывки фраз, притом из уст плебеев вырывались далеко не самые умные изречения.

– Надо бы найти народного трибуна, чтобы он обвинил перед нами этого труса Варрона! – крикнул какой-то оборванец, шедший вместе с толстым и коренастым Курием Мегеллом, румяным Нумерием и помощником жреца Гаем Бибуланом, вечными бездельниками, а поэтому не пропускающими ни одного мало-мальски значительного сборища.

– Называть его трусом, по-моему, слишком мягко, – сказал веспиллон, шедший в нескольких шагах перед Нумерием, Мегеллом и их товарищами, повернувшись к произнесшему предыдущую фразу оборванцу.