Оплаченный диагноз

– Ну, дозвонился я до Василича – это приятель мой, что в том госпитале работает. Удачно получилось: он как раз нынче вышел в ночную, сидит, дежурит. Возмущается, что опять перегруз, народу набилось как сельдей в банку, и некоторые очень даже рыпаются, Василич уже двух беглецов поймал. Один парень молодой, качок здоровый, едва понял, куда его привезли, сразу из приемной буром попер на волю, охрана еле остановила его. Реально дрались, представляешь? Василич ругается, говорит, ему так махаться не приходилось с девяностых, когда он в ночном клубе работал. А потом бабенка одна слиться пыталась, но та по-тихому – через кухню пошла, Василич ее у черного хода поймал и возвернул…

– Дядь Федь, а что про маму мою? – не выдержал Сенька.

– Про мамку твою… Гм… – Рассказчик закашлялся. – У тебя там взрослые есть кто?

– Есть, есть! – Сашка ловко выхватила смартфон у брата, а я – у нее:

– Я слушаю, Федор Андреевич, это Елена Сергеевна!

– Ты это, Сергевна… присядь, что ли. Пацан нас слышит?

– Слышу, слышу! – заорал Сенька.

Я отключила громкую связь:

– Не слышит. Говорите, – и села, как мне было предложено.

– Короче, нашел Василич вашу Наталья Кузнецову. Есть такая в этом госпитале, да, – он снова кашлянул, как будто не решаясь договорить.

– Продолжайте, – железным судейским голосом пробряцала я.

– В реанимации она, на ИВЛ, и в коме уже. Такие дела, извините…

– Спасибо за информацию.

Голос мой остался твердым, а вот руки-ноги обмякли. Хорошо, что я заранее села на кровать, но смартфон все же выронила. Впрочем, он на постель упал.

– Мама? – Сашка подхватила свой аппарат, но Федор Андреич уже потерялся. – Ну, что? Что он сказал?

Я мягкой ватной ладошкой протерла взмокший лоб:

– Натка там, в этом госпитале.

– Ура! Нашлась! – Сенька радостно запрыгал.

– Угу. Нашлась. Теперь давайте спать ложиться, – с усилием выдавила я. – Утро вечера мудренее.

Дождавшись, пока дети уйдут к себе, я повалилась на кровать и свернулась калачиком, спрятав лицо в подушку.

ИВЛ! Реанимация! Кома! Что тут можно сделать, не представляю?!

Был третий час ночи. Я немного поревела – беззвучно, чтобы не услышали Сашка и Сенька, – а потом встала, сняла с книжной полки маленькую иконку, оставшуюся от бабушки, и стала неловко и неумело молиться за здравие рабы Божией Натальи.

Господи, лишь бы не поздно еще…

Кома! Кома!

Слезы шлепались на лакированную поверхность иконки и растекались, размывая изображение в красочное пятно.

Ничего не видно. Ничего не ясно. Что же мне делать?

Раньше Наталью смешило выражение «хорошая слышимость» применительно к их панельному дому, потому что ничего хорошего в той слышимости не было. Кот мяукнет в соседней квартире – а будто у нее в спальне, прямо над головой. Как в популярном интернет-меме: «Вставай, Наташ, мы там все уронили!»

Теперь-то она поняла, что в их старом доме все было нормально. Вот символические пластиковые стенки-перегородки в госпитальном боксе звук совсем не держали, он проходил сквозь них вообще без потерь.

– Потише можно? – не выдержала Наталья, когда за тонкой стенкой кто-то мучительно закашлялся, а потом вдруг натуральным образом взвыл мужским голосом.

Гос-с-споди, да что ж с ним делают, если он так орет? Руки-ноги без наркоза отрезают? Вроде профиль у заведения совсем другой.

Она так разозлилась на орущего соседа – ее аж затрясло. И почему-то она не сразу сообразила, что это ее сильно знобит. Потом подумала, что страшно сквозит из открытой двери, хотела встать, закрыть, но не могла подняться. Позвать кого-то не догадалась – соображать стала плохо, сознание плавно уходило.

Очнулась в двухместной палате интенсивной терапии. Сама уже кашляла, причем с кровавой мокротой. Почти безразлично отметила, что бабулю с соседней кровати забрали, услышала слово «реанимация» и подумала почему-то – «я следующая».

Потом ее куда-то везли, она просила дать ей позвонить. Сказали: «Потом позвонишь» – и забрали телефон. Она сама разделась, легла. Услышала еще: «Интубируем» – и снова погрузилась во мрак.

Что это было – сон, кошмар, кома?

Она летала – невесомая, полупрозрачная. Прямо сквозь крышу поднялась над прямоугольным строением, увидела бетонный забор, за ним скопление вагончиков-бытовок, просторную автостоянку, машины на ней, людей – приходящих и уходящих, лежащих почти или совсем неподвижно, практически голых, в одних разбухших памперсах, с головы до ног упакованных в белые костюмы с цветными полосами скотча на груди и спине. И еще длинные свертки – застывшие навытяжку тела в двойных черных пакетах.

Слышала, как о ней говорили в третьем лице: «Не старая ведь еще», «жалко», «не вытянет». Кричали, звали: «Наталья, Наташа, Ната!», потом еще строгим басом: «Кузнецова!» – не реагировала. Темно было. Страшно. Почудилось вдруг, что она в подвале, света нет, холодно. И вдруг над ухом дребезжащий голосок: «Я тебе крестик золотой отдам, только спаси меня, доча» – и мягкое сопрано с малороссийским акцентом, нараспев: «Держитесь, бабушка, все будет хорошо…»