Оплаченный долг

— И нынешние актеры за деньги, за эти проклятые деньги, запихивают стихи Шекспира в аппараты и марают искусство. Я считаю, что любая уличная девка достойна большего уважения, чем эти уроды, которые разместили свои физиономии на огромных афишах и гребут миллионы за то глумление, которое они творят над искусством! Которые увечат слово, живое слово, и выкрикивают в рупор стихи Шекспира вместо того, чтобы воспитывать народ, учить молодежь. Шиллер называл театр школой морали, но теперь это определение уже не имеет смысла. Ничто не имеет смысла более, только деньги, эти проклятые деньги, да еще реклама, которую каждый может создать себе. И кто не понял этого, тот должен подохнуть, так лучше уж подохнуть, говорю я. А, по-моему, каждый, кто служит этому проклятому Голливуду, заслуживает виселицу! На виселицу его, на виселицу!

Он кричал довольно громко и колотил кулаком по столу. Один из карточных игроков проворчал:

— Что за черт, давайте-ка потише. Разве под такие вопли можно играть! Старик вздрогнул, как если бы хотел что-то ответить. Его потухший глаз на мгновение сильно блеснул, но затем человек презрительным жестом показал, что он достаточно благороден, чтобы отвечать. Оба крестьянина дымили своими трубками. Пришелец молча смотрел своим зрячим глазом перед собой и молчал, неопределенно и тяжело. Чувствовалось, такое с ним случалось не раз — принуждать себя к молчанию.

Я была глубоко напугана, сильно билось сердце. Что-то трогало меня в этом униженном человеке, что-то хорошее должно было быть в нем, да и, вероятно, кружка пива очень уж на него подействовала. Мне трудно было дышать из-за испуга, что он или кто-нибудь другой продолжит препирательства. С первого же момента, когда он пришел и я услышала его голос, я почувствовала в нем что-то,— что именно, я не знаю,— что взволновало меня. Но ничего не произошло. Он оставался тихим, его голова опустилась, он пристально смотрел перед собой, а мне казалось, что он что-то тихо про себя говорит. Никто не обращал на него внимания.

Между тем хозяйка гостиницы встала и отошла от стойки, чтобы достать что-то из кухни. Я использовала повод и последовала за ней. Мне надо было расспросить ее, кто этот последний пришедший в гостиницу.

— Ах,— сказала она равнодушно,— бедный человек, живет в богадельне, и я выдаю ему каждый вечер кружку пива. Оплатить пиво он сам не может. Но с ним бывает нелегко. Раньше он был где-то актером, и его очень волнует, что люди теперь не верят ему, что он кем-то был в этой жизни, и не оказывают ему уважения. Иногда они пристают к нему, требуют, чтобы он продекламировал что-нибудь. И тогда он встает и часами говорит что-то такое, чего ни один человек понять не может. Иногда они дарят ему табак, оплачивают еще одну кружку пива. Иногда же они смеются ему в лицо, и тогда он выходит из себя. Надо вести себя с ним осторожно, и тогда он никому ничего худого не сделает. Две, три кружки пива, если за него заплачено,— и он уже счастлив — да, он бедняга.

— Как зовут его? — спросила я, перепуганная, еще неточно зная, почему я испугалась.

— Петер Штурценталлер. Его отец был лесорубом здесь, в деревне, и поэтому сына приняли в здешнюю богадельню.