Опоенные смертью

Они застыли друг перед другом, вглядываясь в самих себя, в самый центр, сквозь густую мглу времени, названий и поднятий. Они молчали несколько минут и вдруг, не сговариваясь, развернулись и пошли назад, словно пустили пленку собственного кино задом наперед. Дорога, город, площадь, вокзал, электричка, Екатеринбург, Климовы, Друид…

Нет, это никогда не кончится. Хотя каждый день кажется последним!.. Таков жанр местности. И все что временно — навечно.

"Они шли и шли и вдруг поняли, что добрались до края света. В их мире, в их многомерном времени и пространстве, такого быть не могло. Апокалипсис предстал перед их глазами единой мертвой метафорой гигантской свалки эпохи… дорога радости их привела к концу". — Ну, как? Здорово, пока вы ездили, я написал?

— Сволочь. — Процедила Алина, — Лучше поцелуй меня в затылок, мне кажется, что в нем пустота.

ГЛАВА 30

За все про все пережитое у Фомы заболел зуб.

Какой он утонченный человек, он все так чувствует внутри, он так глубинно все переживает… — вздыхала Елена.

"Почему у меня прекратились боли?.. У него зуб болит, а у меня ничего. Или я не утонченная?.. К чему бы это? Почему?" — задавала Алина сама себе вопрос и сама себе же отвечала, — Некогда. А может, потому, что я выпала в какое-то другое измерение, и здесь даже боль не аргумент?.. Сбежав из того, своего, привычного мира, оставила в нем все свое… все то, что причиталось там, здесь — не действительно?.. А может, я здесь и не живу, а сплю и вижу сон, я здесь не я?.. Я здесь летаю, не касаясь реальности, материи, земли? Летая… но куда?.. Не касаясь… Летать — понятие высокого стиля. А я… я вся кручусь с Фомой в каком-то противном моей нравственной системе водовороте. Будь я в Москве, в своей нормальной прошлой жизни, я бы не выдержала ни этого омерзительного пьянства, ни пустой траты дней, ни болтовни, ни всех этих эмоций, что крутятся вокруг меня как мушиный рой. Так значит, я не взлетаю, а падаю. Падаю… падаю! Падаю в бесконечность, и в тоже время, откуда-то из невообразимого "высока" наблюдаю за собой. Диффузия высокого и низкого во мне. Диффузия не во мне, а вокруг. А я вся на разрыв и там и там, но центр я теряет концентрацию… Да точно! Отсюда и бесчувственность ко всему происходящему, поскольку не я потеряла реальность, а реальность пролетает сквозь меня, как через нечто полое, пустое… и боль не может зацепиться за разъезжающийся центр внутреннего я. А у Фомы зубная боль — поскольку он не разрывается, он сам творит свою реальность и она не противоречит его внутренней сути. Не противоречила, до тех пор, пока не настало время расширять поле своей реальности, благодаря тому, что о нем оповестили незнакомому ему пространству. И он, желая его освоить энергией собственного "я" теряется, поскольку нет ничего ему страшнее непривычки".

Зубная боль Фомы стала достойным аргументом, чтобы притихшие было мужчины снова впали в беспробудное пьянство.

Сходи к зубному врачу, советовала Алина.

Боюсь, слышала в ответ.

И они снова и снова ходили по гостям. Кружили в словах, мелькании рук, стаканов…

По дороге от преподавателя английского языка Сонникова, для своих Чеширский Кот, она бросилась к "Скорой помощи" у подъезда.

— Заберите его, он всех здесь погубит своей болью!..

В ответ получила ампулу новокаина.

Полдня Фома не пил.

"Глупо, все безысходно глупо, бежать отсюда надо, бежать! — орал в ней внутренний голос. И тут же останавливал, если ты бросишь его здесь, он погибнет от пьянства, и тебе никто не простит этого в Москве. Да и сама себе простишь ли это?.. Потому что это будет предательство. Но ведь он предает меня, предает постоянно!.. Но есть ли я на самом деле? Быть может, меня нет на самом деле, но качества мои, моей монады духа бессмертны, оттого они остались!"

— Положи на зуб "но-шпу", так делают альпинисты, — просила она его.

— Врешь ты все, я тебе не верю. — Так теперь звучал его новый рефрен.

Она растолкла "но-шпу" в порошок, упаковала её в красивые облатки из фольги от пачки сигарет, попросила Елену выйти на лестничную клетку вместе с ними, постоять там немного, а потом вернуться, сказав, что сосед дал американские порошки.

Во гады американцы, умеют же делать, — восторгался Фома.

И в минуты просветления Фома шептал: "Спаси!"

Она молчала парализованная ужасом в ответ, готовая сама молить о том же — но кого?..

И ускользала от, готовой охватить её плечи, его руки.

И теперь оправданно, за это, за эту ледяную отстраненность, Фома шел пить и пил, пил и пил, пока не сваливался мертвецки пьяным. И скорбная улыбка кривила её губы. Иногда он как-то мстительно смотрел он на нее, и отворачивался, вот, мол, теперь получай по полной программе.