Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

Сговорились встретиться через два часа, чтобы Гарибальди успел дать присягу перед марсельскими членами «Молодой Италии» и получить задание.

Он вышел на набережную. Апрельское солнце палило, как в июне. Торговка в мокром клеенчатом фартуке продавала пятнистую, как леопард, рыбу, совала ее в лица прохожих. Алжирец в бурнусе навязывал покупателям ожерелья из ракушек. Кудрявый мальчик в васильковом жилете катил обруч, убегая от няньки. Невозмутимый англичанин в цилиндре высаживал из шлюпки полупьяную лоретку, она размахивала большой лангустой и хохотала, закинув голову, не в силах остановиться… На холме золотилась колокольня собора святой Марии. Бригантина «Святая Женевьева» красиво разворачивалась, выходя мимо острова Ив в открытое море. Сияние весеннего дня, беспечность земного существования были в лад солнечному настроению Гарибальди. И, не отдавая себе отчета, он испытывал чувство облегчения, оттого что оставил душный сумрак мансарды, но в то же время щемящую жалость к Мадзини. Он догадывался, что этот человек не умеет радоваться жизни: в памяти остался будничный жест, с каким Мадзини послал юношу на гибель.

И через два часа, еще нащупывая языком кровоточившую ямку в десне, он повторял в тесном кружке членов «Молодой Италии» вслед за Мадзини слова присяги:

— Призываю на свою голову гнев божий, презрение людей и бесчестье клятвопреступника, если я нарушу полностью или частично мою присягу…

— Теперь и всегда, — диктовал Мадзини.

— Теперь и всегда, — повторял Гарибальди.

2. Поднять волну!

Свеча оплывала.

Мадзини уронил перо на рукопись, откинулся на спинку стула, протер кулаками усталые глаза. Единственная оставшаяся от детства привычка. А было ли оно, детство? Он всего на два года старше этого матроса, этого Пеппино, но тот, верно, навсегда останется Пеппино, а он давно и навсегда Джузеппе. Шестнадцатилетним мальчиком он проснулся перед рассветом, припоминая сон, в котором без конца длился фантастический роман из истории, где смешались века и герои — Буонарроти состязался с Гракхами, Сильвио Пеллико спорил с Макиавелли. Он решил в ту ночь, что будет писателем. А потом было апрельское воскресенье, когда он степенно гулял с матерью в Генуе по Страда Нуова и увидел толпу оборванцев, без конвоя бредущих к порту. Восстание двадцать первого года подавлено. Лишенные крова, они направлялись в изгнание в Испанию. Отчаяние на лицах, отрепья на плечах. Один из них протянул развернутый платок, мать бросила в него несколько монет.

Двенадцать лет прошло, каждый день, пренебрегая запретами конспирации, он пишет письма любимой матери. И вот уже идет тысяча восемьсот тридцать третий.

А может, детство все-таки затянулось, покуда он, великий избранник, магистр, не покинул карбонариев? Понадобились годы, чтобы понять цену всей бутафории карбонарства, за которую расплачивались головами. Ради чего? Чтобы дать свободу действий Карлу Альберту? Вернуть на неаполитанский престол Бурбонов? Никакой основополагающей мысли, никакой положительной программы! А понадобились годы, чтобы это понять. Видно, возмужание длится долго, как в природе. Истинное возмужание — это просветление разума, обнаружение цели. Сегодня объединенная Италия, а там… там федеральная, республиканская Европа. Но об этом пока никому.

В дверь заглянули. Верзила с опущенными книзу усами, по виду портовый грузчик, решительно шагнул к столу и уселся против Мадзини.

— Я от Спини. Завтра будут доставлены шестьсот ружей, две тысячи патронов. Кто примет груз?

— Нет, раньше, где предполагают разгружать?

Какое лицо у этого человека — толстогубое, с покатым лбом и выдающейся челюстью. Неподвижное, как у идола. И шрам на подбородке.

— В десяти лье в сторону Тулона есть бухта. Шхуна «Пелопоннес». Капитан дает на разгрузку не больше часа. Кто будет разгружать?

— Передайте Спини, чтобы он сам зашел ко мне сегодня. В любой час.

Мадзини встал, давая понять, что разговор закончен. Грузчик не собирался уходить, сидел, закинув ногу за ногу.

— И это все? — спросил он.

— Разумеется. Я не хочу вас задерживать.

Грузчик поднялся, взял со стола скомканный берет и лениво пошел к выходу.

Когда дверь за ним захлопнулась, Мадзини испытал некоторое облегчение. Развязная настойчивость этого посетителя настораживала. Для чего он хотел узнать имена людей и час разгрузки? Трудно разгадать, под какой личиной врывается к тебе в дом полицейский агент. И где он заработал этот шрам на подбородке? Спьяну в портовом кабачке или на каторжных галерах? И кем он там был — гребцом или надсмотрщиком? Но кем бы он ни был, он ничего не должен знать.

Мадзини снова взялся за перо. Статья предназначалась для миланской газеты и в этот раз была посвящена полемике с писателями. Ему хотелось преодолеть влияние на умы итальянцев ядовитого скептицизма Уго Фо́сколо и безнадежной мрачности Леопарди. Он ненавидел поэзию бессильно опущенных рук. Как это сказал Фо́сколо: «Итальянцы постоянно составляют заговоры, которые превращают их в рабов»? А может, и есть в этом доля грустной правды?