Оползень

— Ну, что?

Василий нагнулся к замочной скважине. В номере, который занимал Осколов, горел свет.

— Все то же-с. Лежит.

— Черт!.. Вторые сутки пошли. Михрютка не съехал?

— Никак нет. У себя.

— Плут такой, что двадцать пальцев на одной руке.

Василий сделал согласный полупоклон. Хоть сорок пальцев пусть обнаружатся у михрютки!

— А эта?

Хозяин кивнул на дверь, где проживала стройная пешечка.

Василий послушал:

— Ходит.

— Черт! Выгнать бы их всех к чертям, да и конец! — в ярости прошептал хозяин. — Как бы не натворили чего!

Глава девятая

После беспамятных загульных дней скучно стало ротмистру Лирину. Давно не удавалось так освежиться, так рассеяться. Господин управляющий хорошо пошевелил свое портмоне. Молод, конечно, из глуши! Нравилось пошуметь, щедро оплачивал неохотные цыганские ласки. Пошалили! До зеленых кругов в глазах. В бесовском верчении сливались худые руки девок из хора, черные розаны на алых шалях, монисты прыгали на чьей-то плоской груди среди распущенных сухих прядей.

А теперь вот на дворянские штучки потянуло: «Не выйдете за меня, Евпраксия Ивановна, застрелюсь!»

Лирин и злился, и хохотал внутренне, сидя у постели Александра Николаевича, лежавшего уже третьи сутки, засунув руку под подушку, отвернувшись к стене. Просто пошлая какая-то ситуация!..

Лирин глядел на крепкий молодой загривок Осколова, на его смятую батистовую рубашку — нет, он глуп все-таки! И слаб. Сильного так не пропечет. Эх, развестись бы с женой! Сейчас особенно хотелось. С вечно насморочной, несчастной, неизящной. Давно хотелось. Но пока соберешься — хлоп! Еще родила. И честь семьи все-таки… Да и к чему, собственно?

«Зачем, зачем любить? Зачем, зачем страдать? Хочу я вольной быть…» — засвистел Лирин. От скуки он почистил спичкой уши, потом осторожно, обернув палец платком, исследовал содержимое носа. Заняться было решительно нечем, а еще предстояло несколько дней отпуска, полученного от начальства вместе с благодарностью.

— Александр Николаевич, вставать будем иль лежать? — обратился он к неподвижно распростертому Осколову. — Срок, назначенный вами, истекает. Конфуз может выйти… Ну, что молчите-то? Не всерьез же вы это?

Лирин засмеялся, прошелся по номеру, потрогал бархатные багрового цвета гардины.

— Как-то мне даже и неприлично уговаривать вас. Ну, хотите, я к ней схожу? Нет, очень деликатно, очень! По-благородному. Дело тонкое. Понимаю. Но я ж все-таки психолог. Сходить?

Осколов покивал головой в подушку.

Лирин опять засмеялся:

— Только не стреляйтесь, пока я не вернусь, обещайте! — и пошел проворно из номера.

Довольный своей ролью, он постучался к Касе.

— Я… я… я… — залепетала она при виде жандарма.

— Не волнуйтесь, сударыня!

Лирин был галантен, как настоящий джентльмен.

— Я от Александра Николаевича, который, так сказать, в отчаянии. Друг его… Так каково же будет ваше решение?

Кася с досадой пожала плечами.

— Вы знаете, он лежит с револьвером под подушкой.

Она молчала, время от времени нервно убирая выбившиеся пряди волос за уши. Славненькая, определенно славненькая. Из таких вот прозрачненьких вырабатываются со временем очень затейливые женщины, с фантазиями. Лирин освежил языком губы.

— Хотите знать мое откровенное мнение? — снова осторожно начал он. — Застрелиться он, видимо, все-таки не застрелится, а вот уехать может… что же еще остается?

Тоном Лирин постарался смягчить смысл своих слов.

Кася отвернулась. Унижение, отчаяние, злость и надежда боролись в ней.

— Я не знаю… — произнесла она наконец.

Венчались на масленой. Заливались колокольцы. Визжали полозья саней по снегу. Соболя, подарок жениха, нежно щекотали шейку.

Успел Николя, не опоздал. Укараулил свадебный поезд, вывалился из толпы бледный, пьяный, со слипшимися волосами. Держа одной рукой полы распахнутого пальто, другой с зажатой в ней шапкой тыкал в сторону невесты. Лицо его было страшно. «Это недоразумение!» — повторял он, вызывая смех среди зевак и провожающих. С ним сделалось что-то вроде истерики. Он бросался под ноги лошадям, цеплялся за передок. «Я не прощу! — кричал. — Жестокая случайность!» Его оттаскивали, уговаривали.

Кася закрыла глаза. Лошади прибавили, и крики Мезенцева остались позади: «Кася, прости!.. Я отомщу тебе!»

В торжествующем белозубом оскале металось перед Касей лицо Александра Николаевича. Их сани неслись рядом до самой церкви.

…«Гряди, голубица!..» Теплым воском ей закапало пальцы и платье. Что-то такое гремел хор, и возглашал батюшка, водил круг аналоя.

С венцами вышло замешательство: шафера Лирина не оказалось на месте. «Опять напился, подлец, — пробормотал Александр Николаевич. — Не дам больше ни рубля». Ну, нашелся кто-то, подняли и венцы. Искристый блеск играл на ризах, на крестах, на дорогих лампадах в золотых оправах. Все плавилось, таяло, рушило-о-ось!..

Наконец — поцелуй на ее мертвых губах и поздравления. И рука, продетая под железный локоть мужа.

В расстегнутой шинели, с обезумевшими глазами протолкался на паперти к молодым Лирин.

— Поз-здравляю, господа! Дожили! Докатились! Доигралис-с-сь! В Петрограде революция!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ