Оползень

Не чуяла бабка Сороня, что сеет дремотным своим словом в Ивановой душе, какие цепкие семена бросает в нее. И сам он не догадывался, когда взойдут они и каким цветом отзовутся. Только с детства росла в нем таимая до поры мечта, что ему достанется прожить всю ту сласть и волю, в чаянии которых развеялись по сибирским просторам поколения пред-Тунгусовых. За их унижения и неотмщенные обиды сулит ему будущее золотую неведомую гору. Которую он одолеет!.. Не взойдет на нее — так вскарабкается, не вскарабкается — так всползет, а не всползет — так изгрызет ее, избуровит, а свою долю у жизни вырвет, отнимет у проклятой не дающуюся в руки сладкую часть. Почему — другим, а не ему?.. Как отбившийся от слабеющей стаи молодой волчок, он будет охотиться за своей судьбой в одиночку и настигнет ее, подомнет, вопьется — не оторвешь!

— Так все бедные были и несчастные? — спрашивал Иван бабку.

— Неужель счастливые? Захужели совсем. Бывало, свекор так и скажет: «Иль хуже нас еще кто есть?»

Все терпение его дедов, дядьев и прадедов, их забитость и невезиха обернулись в нем мстительностью, хранимой до поры решимостью расквитаться с судьбой за то, что недодала, за все тычки, какие она роду их посылала.

Одним оставляют предки богатство, из поколения в поколение скопленное и умноженное, другим ученость да звание дворянское, третьим связи, которые тоже не последнее дело. Почему ему, Ивану, только память об обидах и бесплодной трате сил? Кто-то в их роду должен эту линию через колено переломить, переиначить закон роковой? У кошки котя и то дитя, а они, Тунгусовы, у судьбы все пасынки. Сколько можно?

Рос Иван, а мечта не иссякала, не забывалась, не стала бледнее. Вроде уж и не мечта была, а одно ожесточение, и похоже оно было на то мучительство хрипящее, с каким валил и мял он в стогах девок, загулявшихся после сенокоса.

Такая силища в нем бродила, что порой самому страшновато было ее сознавать. Глушил мысли, не давал распылаться желаниям, чтоб до сроку не истерзать себя ими, не испепелить несбыточностью.

Еще подростком приставал несколько раз к золотничникам, лазил с ними по отвалам, но понял, что это то же самое, что плугом взмет ковырять. Чего там разыщешь? Работа сезонная, нищенская, для слабосильных да робких. На прииски идут большей частью поселенцы и замотавшиеся крестьяне. Промысел-то уж больно неосновательный! Можно за неделю богачом сделаться, можно всю жизнь в опорках остаться. А он разве такой? Ему голод не живот мучает, а сердце. Попадись удача, он ее, стерву, так… он так ее… Иван сжимал кулаки и задыхался, думая об этом. Он не будет портянки из бархата вертеть, лисью шубу по грязи волочить. Нет, он в город подастся, на сторону, он дело там подберет подходящее, чтоб удача пухла, как девка, в стогу под Иваном побывавшая.

Взойдя в возраст, не женился, сопливых да ссаных не разводил, берег себя, будто знал заранее, что молодая ярая сила тоже капитал, который попусту, зря растрачивать негоже, глупо. Кто в дорогу на гору собрался, гири на ноги не навешивает.

Охальником по-настоящему, конечно, не был. Наоборот, будущая женитьба представлялась ему особо ответственным шагом. По разумению Ивана, человек проживает не только свою, отпущенную ему, жизнь, он живет еще и жизнью рода, его невоплощенными в отведенное время чаяниями, а кроме того, человек приуготовляет поступками своими, строем души и совести судьбы своих потомков, даже и в далеких будущих поколениях. Когда Иван до этого додумался, весело ему сделалось и гордо, и смелости еще прибавилось. Уверен был в себе: надо будет — не промахнется. Кому чего из Тунгусовых не досталось, к нему соберется, а уж он укрепу настоящую сотворит и дальше передаст. Так что к возможному потомству Иван относился осмотрительно.

От родной крестьянской семьи он был отломленный ломоть, делом исконным не занимался. Но мать с отцом не перечили, молчали; одна у них была туга: как бы не Иванова очередь с германцем ехать воевать. Семьи первых поселенцев освобождались от рекрутской повинности в продолжение шести наборов, и очень не хотелось с этой льготой расставаться.

Иван пропадал в тайге со старателями месяцами, иной раз по полгода: ищи его там в сопках, где волк волка не отыщет.

«Не из рода, а в род, — радовалась старая Сороня, иссмутьянившая душу внука сызмалу. — Та беда, какую дедушки понаделали, понаворочали, все Ивановым умом покроется. Что им не далось, ему назначено… До чего ловкай да хитрай! Двадцать с лишним годов на свете, а даже не битай ни разу!»

Но где было Ивану с настоящими старателями уравняться! Опыта нету, науку про камень не знал. Одиночки скрывали секретные приметы строго, ни к какому знатцу Иван не сумел прибиться. В компанию его, правда, брали охотно, но не на равных, конечно, особенно если компания подбиралась серьезная. Больше приходилось варить да насчет костра беспокоиться, провиант закупать, чем познавать, какой камень с каким соседство любит, в какой породе прячется, какими знаками себя показывает.