Оползень

Верхняя губа у него, как у лося, нависала над нижней, а терпеливый взгляд из-под больших выпуклых век еще усиливал это сходство. Все непонимающе смотрели на него, а он, внезапно умолкнув, печально смотрел на всех.

— Успокойтесь, это не так! — в тишине сказал Виктор Андреевич, снова разжигая сигару. — Это было бы слишком просто, если бы Цаберблюм.

Стол с разгромленными закусками походил на поле битвы. Из вновь открытых бутылок шампанского вились седые промороженные дымки. Виктору Андреевичу нравилось рассматривать на столе сквозь пелену, застилавшую глаза, батареи, траншеи и брустверы. С презрительной снисходительностью он думал, что единственная битва, в которой могут участвовать его гости, здесь, за столом.

— Причина всех нынешних несчастий, — сообщил он им, — и будущих — в неудаче революции пятого года. Было единство целей — его не стало. Реакция, антиправительственные волнения, разноголосица партий, тюрьмы, наконец, две войны истощают нацию, губят ее лучшие силы, нарушают естественные процессы выявления наиболее талантливой и умной ее части. В феврале в Петрограде произошел политический выкидыш. Им дело не кончится, помяните мое слово. Некому встать во главе, некому овладеть обстановкой. Нет истинного лидера. У нынешнего правительства нет идеи, которая бы нравилась всем. Я вообще не понимаю, как им не страшно? Это ложь, что войны и революции встряхивают и умножают силы нации!

«А что сейчас с Костей? Где он? — вдруг с острой тревогой подумал Александр Николаевич. — Надо бы сходить к его отцу… Ах да, он, кажется, уехал? Уж не в министерство ли вызвали, как он мечтал когда-то?»

— Они, может быть, и встряхивают, но лучшие при этом погибают в борьбе, а плоды ее достаются другим, отнюдь не лучшим.

Виктор Андреевич говорил со злым раздражением, явно в адрес присутствующих, давая им понять, что они «не лучшие», потому что надеются выжить и «плодами попользоваться». А они, в свою очередь, никак не могли согласиться с его словами, с выбранной им себе ролью обвинителя и потому глядели на него с молчаливой, усмешливой враждебностью.

Это был человек с массивной выдающейся челюстью, коротким треугольничком носа без переносицы и грозными бугристыми надбровьями, а ручки имел детски маленькие, недоразвитые, кажется, ни разу в жизни ничего тяжелее сигары не державшие.

— К демократии мы исторически не готовы, — повторил он. — Четкой линии нет. Временное правительство делает одну ошибку за другой.

— С тех пор как он вернулся из Петрограда, у него истерические настроения, замечаете? — прошептал один из акционеров соседу, прикладывая к губам салфетку.

— И быстро идем, — продолжал Виктор Андреевич, — к той самой диктатуре, которую предвещают большевики. Расстрел в Петрограде в июле солдатской и рабочей демонстрации был страшным шагом.

— Похоже, это произвело на него неизгладимое впечатление, — опять прошептал тот же промышленник. — А я уж привык вызывать на прииски полицейские части. У меня нервы закалены. Казакам я, знаете, уже не доверяю. Наши казачки, ох, себе на уме. Куда они еще крутанутся, неизвестно. Я состою в управлении Забайкальской железной дороги, так они, видите ли, на нас осерчали, что мы их с японской войны домой медленно доставляли. Как будто не успеют еще казачат понаделать. Разбойники форменные. На них положиться никак невозможно. Не русские они уже люди! Стакнулись с этими… комитетами разными р-рабочими! Оплот наш, так сказать!

— Революция неотвратимо левеет, вот что надо понять! — Виктор Андреевич сложил пальцы с зажатой сигарой, как для благословения. — Моя же мечта, господа, — круто сменил он тему, — освободиться от дел и целиком отдаться изучению «Слова».

Он значительно обвел всех глазами, призывая удивиться.

— О полку Игореве? — усмехнулся партнер Ольги Викторовны по танцам. — Сколько можно предаваться этому чудачеству?

— Аполлон Майков предавался ему четыре года, Мей — девять, князь Вяземский — тридцать лет, — важно разъяснил Виктор Андреевич.

— Подбор имен разнообразный…

— Вкус папы широк, — небрежно сказала Ольга Викторовна. — Он благоговеет перед «Словом» и любит Мея.

Виктор Андреевич снисходительно усмехнулся:

— Да-с, широк русский человек, как сказал наш философ. Даже слишком широк. Восхищение «Словом» уживается во мне с симпатией к такому поэту, как Мей. Он очень мил, не правда ли? — отнесся он к разрумянившейся Касе.

Та неопределенно подняла бровки, делая вид, что сравнивает Мея, о котором не слыхала, со «Словом», которого она не читала. Этого было достаточно, чтобы Виктор Андреевич воодушевился.

Знаешь ли, Юленька,
                что мне сегодня приснилося?
Будто живется опять мне,
                как смолоду жилося…

Кася слушала, задумчиво вытаращившись. Больше всего ей хотелось брякнуть опять по пожелтевшим клавишам что-то такое удалое, забыться, засмеяться, зарыдать, разбить что-нибудь.