Опосредованно [журнальный вариант]

В сон Лену не клонило ничуть. Она успела увлечься еще и детективом начала двухтысячных на «НТВ», но больше по интерьерам смотрела и по косметике с прическами, чем на сюжет, и только тогда в итоге вырубилась. Но такое бывает, что после чудовищного алкоголя просыпаешься снова спустя часа два, свежий, как маргаритка, с бодрящей головной болью, не дающей усидеть на месте, будто не организмом порожденной, а исходящей откуда-то извне, вроде благодати с отрицательным знаком, у Лены к этому примешивалось еще чувство, что в желудке у нее скомканная бумажка, которая расправляется, расправляется, но все не может расправиться до такой степени, чтобы вызвать нормальную тошноту. Не глядя на часы, чтобы не расстраивать себя, она помаялась какое-то время, вытирая нездоровый пот со лба углом одеяла. Не покупать вторую коробку, без сомнения, было хорошей идеей. Пытаясь быть осторожной, Лена распотрошила аптечку в гостиной, пробралась на кухню, чтобы запить спазган и парацетомол соком из холодильника, сразу не полегчало, разве что на душе — от как бы обещания двух лекарств расправиться с болью. Лена еще постояла возле открытой дверцы, вдыхая пахший льдом свежий воздух, и придумала открыть окно в своей комнате пошире. Закрыв дверцу, она внезапно обнаружила, что Никита стоит рядом. Он словно поджидал, когда Лена его увидит, поскольку, когда она, дернувшись с тихим восклицанием «ух, е!», стала подыскивать еще какие-нибудь подходящие для такого случая слова, Никита втянул сопли носом (это был такой долгий звук, точно у него был хобот), а затем из горла у него вырвался тонкий звук медленно-медленно открывающейся двери. Лена знала, каким ревом заканчиваются такие дверные ноты, а сделать ничего не успела, он уткнулся лицом ей в живот, тепло выдохнул в ткань ночнушки, опять всхлипнул и снова издал дверной звук, только на этот раз несколько более громкий. Плач этот буквально вычел Лену из самой Лены, миг, и она уже обнимала Никиту, придерживая его затылок, для того будто, чтобы ему удобнее было мокрить ей плечо, и похлопывая его по спине со словами: «Ну что ты, что? Тихотихотихо, тш-ш-ш», а сама смотрела вверх, чтобы не залить Никиту собственными слезами, не понимая совершенно, что происходит. Еще миг, и она уже аккуратно таскала его по кухне, укачивая, причем, когда поднимала, невольно вздохнула от удовольствия, потому что давно уже не брала на руки никого такого легкого и тяжелого одновременно, не садила себе в локтевой сгиб, не подхватывала под колени, не бормотала, дотрагиваясь губами до как бы безутешного маленького виска, всякие успокаивающие тихие слова, сами собой идущие одно за другим.

Он вроде и задремал, но попытка выложить его под бок спящей Ане закончилась тем, что руки Никиты обрели неожиданную цепкость и не ослабли до тех пор, пока Лена не показала, что не собирается его отпускать. Это была такая молчаливая двухсекундная схватка, окончанием которой стал тихий смех Лены. Оказавшись у Лены в кровати, он укрылся Лениной рукой, придерживая ее руку локтем, а для надежности сомкнул замок из пальцев на ее мизинце, безымянном и среднем, и только тогда глубоко вздохнул и замер, боясь нарушить любым движением полученное телесное спокойствие, которое пока означало для него спокойствие вообще.

Телевизор продолжал свою почти молчаливую работу и демонстрировал то серьезного, то смеющегося Градского, и Лена, как всегда при виде Градского, вспомнила, как папа однажды, укладывая ее спать, пел ей «В полях под снегом и дождем», а мама с легким осуждением заметила, что это их, только их песня, и в качестве итога Лениного любопытства, шуток родителей, Лениного детского непонимания была принесена в детский сад новость, что папа и мама придумали песню, которую записали на пластинку, и ее поет настоящий артист. Мама пела эту песню и потом, одна, Лене ее исполнение нравилось больше, чем оригинальное, было оно ниже, медленнее, такое и вправду как после дороги, которая привела первую строку под снег и дождь. Она вполголоса проверила, как у нее получится песня, помнит ли она ее всю, вроде бы и задремала, пока приценивалась к возникшей печали. Никита шепнул что-то, и Лена спросила: «Да, Никита?» «Еще про плащ», — попросил он и сонно дрогнул где-то на середине по второму разу пущенной песни.

«Бедная ты, бедная, — подумала Лена не словами, а невыразимым отчаянным чувством, от какого зажмурилась даже, — сломанная ты моя старая кукла, порванный ты плюшевый медведь, удивительно, что ты только меня ненавидела, а не вообще весь белый свет».