Опосредованно [журнальный вариант]

«Угадал про меня, или нет?» — мелькнуло у Лены, но сразу проверять не стала, хотя и помнила том и страницу, где был словно с нее написанный абзац. Третьей она отыскала Ольгу: «подобие русской дриады, и, да, это звучит пошло, мой друг, но Вы ведь не видели за всю свою жизнь деревьев кроме как в Летнем саду и печке. Представьте себе непроходимый березняк, а таковые существуют, уверяю Вас. Этот ужас леса, видного едва ли не насквозь, но притом непролазного совершенно. Вы можете возразить, что все женщины сложны, ну так все сложны в частном и общем, но не в той степени, в какой настоящую бездну представляют подобные особы, как бы пронизанные светом, и притом… словом, это нужно испытать на себе, она думает, что знает, чего хочет, но если Вы дадите это ей, то она Вас возненавидит, она сама и Анна, и паровоз, и Вронский, и Каренин, и Сережа, и даже Фру-фру, все вот то, что описал Лев Толстой — это малая часть того, что происходит у нее в душе в какие-нибудь полдня, если день этот не задался». Владимир (отмеченный Женей «д. Вова») удостоился описания отставного капитана, «доброго больше не по природе, а от усталости, но до такой степени, что усталость эта стоила не доброты даже, а самой добродетели». Лена ревниво подумала: «Ну, то, что вы, ребята, в „Икс-ком“ наперегонки играли, ничего еще не значит», — и полезла смотреть про себя, подозревая, где, заранее пугаясь, что Женя мог ее разгадать.

Копаясь, нашла еще две закладки с именем Вера. «Она откинулась назад и рассмеялась весело и зло, затем уронила голову на вытянутую руку и сказала с жалостью почти: „С каждым днем все, что тебе во мне нравится (а тебе, ты говоришь, нравится каждая часть моего тела, и даже слизистые внутри меня), будет постепенно истаивать, каждая часть выгорает, вроде свечки прямо сейчас, а ты будешь помнить меня такую, пока мы не встретимся лет эдак через двадцать, так что ты подступишь со своей нежностью лишь к тени меня, и тень — лучшее, что от меня к тому времени останется“. „Но у тебя будет хотя бы тень, — не мог не ответить Аркадий. — Мужчины же, по Чарльзу Дарвину почти, переходят из одного тела обезьяны в другое, в детстве — макаки, в юности — павианы, позже орангутаны либо гориллы, а в старости — снова макаки, только седые и малоподвижные, так я это вижу“. „Я вижу это не так“, — отвечала она, но как видит, не сказала». И еще: «Находились они в том отрывке отношений, когда как бы она к нему ни прикасалась — за руку ли брала, проводила ли пальцем по щеке, приваливалась ли сбоку, сжимая его локоть, — все ему казалось, что все эти прикосновения относятся к его члену, даже и не совсем так, все ее движения вообще — от перелистывания страниц до задумчивого верчения волос, от постукивания пальцами по диванной подушке до катания яблоком по скатерти — от руки к руке, — все, все без исключения относилось к члену, только к нему — и ни к чему более, но необходимо было делать мину, что все обстоит не подобным образом».

К счастью, нет, ничего он не угадал. Пусто от закладок было в том месте, где имелись слова: «Кажется и внутренняя уверенность ее, так заметная всем, была порождена точным знанием, что никто не разоблачит в ней, вышедшей из Бог знает какого подвального чада, увешанного поперек бельем тяти и младших детей, ее собственными тряпочками, ту, что могла напитать чернилами до костей. Настолько несопоставимы были два разных мира: тряпочек и слов, блестящих, как хирургические приборы, что казалось — они вовсе не могут пересечься; а ведь именно из унижения, боли, грязи и семени пробившееся слово было особенно сильно, поскольку опиралось на то, на чем держалось все на свете». Вместо этого фрагмента Женя выбрал страничку из конца романа, с той страницы, что предваряла примечания. Там и слов-то было всего ничего, это и роман-то был не ахти какой, поскольку оставил Лену в недоумении, и каждый раз оставлял, когда она его перечитывала (точнее, перечитала, потому что после недоумения и перечитывания третий раз она возвращаться к нему не захотела). Слова, что Женя выделил ей, были такие: «…все они единственно верные». Лена решила: «Нужно будет прижать его — и выспросить», — а затем принялась искать закладку про Аню, которую так и не обнаружила, пока шерстила книги в поисках себя любимой.

Последовавший за тем допрос Жени показал, что закладка была: так они с Верочкой развлекались, но Лену решили не задевать, потому что она могла рассердиться, потому что Анюта рассердилась словам про нее, и неизвестно, что это были за слова (в процессе выяснилось, что Аню очень зацепило единственное слово «улиточка», да так, что от Жени только клочья полетели), впрочем, неважно. Между Аней и Леной был поставлен знак равенства, Анютина реакция на цитаты была приравнена к таковой возможной реакции Лены. Несправедливо было рассудить так, поскольку Лена успокоилась как будто, Анюта же переняла у нее эстафету беспокойства и холодной раздражительности.