Опосредованно

«Это самое чудовищное, что я мог ему сказать. И я это сказал. И самое ужасное, что я продолжаю так думать. Что продолжаю иногда невольно подсмеиваться над ним, вы уже заметили, наверно. Нисколько себя не оправдываю, только это надо было видеть все же. Все эти груды бумаг с подчеркиваниями важных мест, сотни попыток закончить начатое другим, то, как он не разрешал сжигать все свои черновички, как они стопками лежали повсюду, перетянутые веревочками, все эти папки, блокноты, карандаши, – и все зря, зря, зря».

Он налил воды из-под крана дрожащей от волнения рукой и выпил.

«А если так разобраться, что зря, а что – нет? – спросил он у Лены, будто она могла ответить. – Но вот тогда именно это и раздражало больше всего. В итоге, вместе с очередным приходом, он хватанул не холодок, а инсульт, и начали мы его ставить на ноги, бегали с памперсами, между нашей дочкой и отцом. Это не ахти как радует, что скрывать. Это совсем не то, как ты представляешь себе свою жизнь. И даже эта беготня не гарантирует того, что, когда с тобой что-то такое случится, к тебе будет то же отношение, но все равно ожесточенно бегаешь и заботишься. И вообразите наше состояние, когда он, как только оклемался, снова полез за стишками, снова стал их собирать, но писать рукой уже не мог, и принялся на клавиатуре настукивать, и все так же, что и требовалось доказать, – безрезультатно. Мы, честно говоря, надеялись, что после инсульта он больше не вернется к литре. Люди довольно сильно иногда меняются после таких болячек, вплоть до сильных перемен в характере. Но это не с нашим счастьем. Он, наоборот, – сконцентрировался, сгустился вокруг этой ерунды, я ему про здоровье и прогулки, он мне про то, что умрет не на постели при нотариусе и враче, а в какой-нибудь дикой щели, утонувшей в густом плюще. Таким черепашьим усталым голосом, едва разборчиво, пахнущий уже одними только лекарствами, неспособный сам до магазина сходить, забывающий штаны застегнуть, прости господи. Я тогда всё сжег у него, и компьютер забрал, оставил только телевизор и нормальные книги. А он у себя вечером свет выключал в комнате и все пытался закончить два стишка, что помнил уже давно наизусть, как и кучу всего. Он как-то в ссоре, когда было сказано про старого, упертого маразматика, шесть часов подряд читал стихи и ни разу не повторился, пока мы чуть ли не на коленях уже у него прощения просили. Вот, значит, запирался он у себя и бубнил два своих любимых выхода на холодок. Все ему казалось, что близкие ему тексты, поэтому есть шанс, что он угадает, чем они заканчиваются. Первый – это, по идее, нисходящий скалам от того стихотворца, что Зощенко нравился. Отец говорил, что у него самого в жизни похожий эпизод был. Хотите посмотреть?»

«Почему бы и нет?» – легко согласилась Лена.

«Неужели не боитесь? Все же у вас семья, дети, вас ждут».

«Ну, ты же сам сказал, что никаких шансов у меня нет».

«Да. Никаких, – сказал Слава и принес Лене пару листков, положил перед ней на стол. – Вот это вот первое, про которое он говорил, что такое с ним самим было. В целом похоже на то, что он не сильно преувеличил, потому что такое много у кого так или иначе было, если глядеть метафорически».

Он усмехнулся и встал у Лены за спиной, заглядывая ей через плечо. Когда Лена посмотрела на бумагу, ее охватило совершенно то же чувство, что она помнила еще со времени, когда прочитала «Рождественскую звезду», и которого не испытывала с тех пор ни разу: это было чувство, что речь движется, как непрерывный сильный ветер, пробирая холодом и заглушая все остальные звуки вокруг; начиналось стихотворение так:

Это было давно.
Исхудавший от голода, злой,
Шел по кладбищу он
И уже выходил за ворота.

Накрыло Лену еще до того, как стишок оборвался строчками: «В этой грустной своей и возвышенно чистой поэме». Еще на словах:

И как громом ударило
В душу его, и тотчас
Сотни труб закричали
И звёзды посыпались с неба.

И не на них даже, а чуть раньше она ощутила крик труб, и осыпание звезд, и гром, а то, что слова про гром, трубы и звёзды точно пересказывали эффект от слов, уже прочитанных до этого, будто удвоило силу прихода, Лена почувствовала, что душу ее, такую уже устоявшуюся, где всё давно лежало на своих местах: стыд – вот тут, страх – здесь, ликование – вон там, – одним движением речи вдруг перемешало и завертело невероятно, похоже по ощущениям на детское чувство пустоты в животе, если дворовую карусель раскручивали слишком быстро.

«Я не знаю, что тут можно еще добавить, – сказала Лена, отдышавшись и глядя на совершенно отчетливые, будто нарисованные границы каждого из предметов на кухне и на Славу, словно полностью сделанного из чернильных линий (что наполовину было правдой). Когда это чувство слегка отступило, она сказала: – Тут и так всё на месте, я не знаю, что тут может быть еще более сильное, как тут еще может закрутить и выбросить».