Опознание. Записки адвоката

Но каким ледоходом затащило меня так далеко в шахматную заводь? И в адвокатуру какие бурлаки заволокли? Маленький защитник индейцев, смешной школьный «правозаступник», покрывающийся аллергической сыпью от любой несправедливости, превратился в официального адвоката с неоднозначной, сказал бы Альфред Кох, репутацией. Как? Обе болезни – и шахматная лихорадка, и зуд заступничества – из одного корня. Он зовется (звался, к несчастью, звался!) Валентин Борисович Федоров. Дядя Валя. Описывая в самом начале фото с мотоколяской-лягушкой, я раскрыл инкогнито мальчика, держащего костыли. Да-да, того самого: в мутоновой шубейке, шапке, похожей на шлем космонавта, и валенках без галош. Этот мальчик – я. А вот мужчина в круглой фетровой шляпе, инвалид внутри маломощного кабриолета с трескучим мотором, – дядя Валя. Сейчас он подвинет себя к самому краю сиденья, схватится левой рукой за верхнюю кромку открытой дверцы. Вот в этот-то момент я и подсуну ему под мышку один из костылей. Тогда, опираясь на костыль как на длинный рычаг, он вытащит себя из машины, крепко держась за дверцу, встанет вертикально и выхватит у меня из рук второй костыль, чтобы самостоятельно вставить его себе под правое плечо. И начнется второй этап ежедневной операции подъема. Дядя Валя, покачивая мертвыми ногами в тяжелых протезах, словно раздвоенным колокольным языком, поднимет себя на первую ступеньку крыльца. Потом на вторую, то есть уже на само крыльцо, но тут под «ударный» костыль надо будет обязательно подставить ногу, чтобы он не ускользнул по гладкому камню, потому что, случись такое, дядя Валя упадет, и будет катастрофа. Пока я был совсем маленький, ногу под костыль подставляла тетя Тася, дяди-Валина мама. Потом, когда я подрос и перестал носить малышовые валенки, операцию стали доверять и мне. Оказавшись на крыльце, дядя Валя делал несколько шагов, более медленных, чем даже черепашьи, и прислонялся спиной к простенку возле дверей парадной. Тогда мы с тетей Тасей заталкивали мотоколяску в гараж. Метров пятьдесят от крыльца почти по прямой. Тетя Тася, просунув руку в опущенное окно дверцы, подруливала и давила вперед плечом, а я толкал сзади. Мне ужасно нравилось толкать. Я изо всей мочи упирался ногами в асфальт и напружинивался всем телом. Вдвоем мы развивали иной раз такую скорость, что перед самым гаражом тетя Тася кричала, чтобы я тормозил, иначе она не успеет выпрямить колеса, коляска встанет наперекосяк, и каково тогда будет завтра выталкивать его обратно… Я что есть силы «тормозил», хватая транспорт за задний бампер, но иногда коляска все-таки утыкалась носом в тыльную стену гаража. Без вредных последствий, правда. Тетя Тася запирала гараж, мы возвращались к висящему на костылях дяде Вале, и долгий путь домой продолжался. Чтобы только добраться до лифта, надо было одолеть два лестничных марша, из которых один – в целый этаж. Такая архитектура. Потом шла погрузка в лифт, подъем на четвертый этаж и выгрузка из лифта. Если он, как случалось частенько, был залит мочой или заблеван, дядю Валю начинало мутить, и он не сразу шел домой, останавливался у стенки перед финишным трехметровым рывком и выкуривал сигарету. Вышибал клин клином. Потом я шел к себе, в левый от лифта конец площадки, а он к себе, направо. Уходя, я слышал, как в раз навсегда заданном ритме скрипят костыли, шаркают ортопедические ботинки, потом, в развитие темы, дважды проворачивается ключ во французском замке, запевают и тут же замолкают дверные петли, снова, через порог, скрипят костыли, дверь бухает, и все стихает. Я слушал эту музыку почти каждый вечер десять лет. А десять лет, начальник, это срок…