Опознание. Записки адвоката

Мама, пока я сдавал экзамены, измучилась и похудела. Потом, когда все кончится, подружки по скорняжному цеху спросят: сколько, мол, ты заплатила за поступление… Спросят без подвоха, с чисто практическим интересом. Для мамы вопрос станет настоящим потрясением, а для меня (много позже, когда она мне об этом расскажет) – суперхохмой. Ведь даже если допустить, а это – ненаучная фантастика, – что мама располагала тогда средствами, достаточными для серьезной взятки, останется непонятным, кто же подсказал ей, скромнейшей, куда взятку нести. Кому и как сунуть! Бабушка Мария Павловна, бабушка Маня, бабушка-мама (я о ней обязательно напишу, но потом, потом, когда состарюсь сам) и в обычной-то жизни дымила своим «Беломором» как паровоз, но за сверхответственный месяц превратилась в вулкан. Но чем же еще я мог им обеим помочь? Я сдал экзамены. Сделал, что мог. Оставалось только ждать.

Сколько ожидание длилось, не помню. Может, три дня, может, пять. Проходной балл тогда считали, складывая оценки за вступительный экзамен со средним баллом по школе. У меня получалось 23. В положенный день я пришел в какой-то странный, полутемный закоулок исторического почему-то факультета. Народу собралось столько, что не только яблоку негде было бы упасть, даже авиабомба застряла бы между плечами, не долетев до земли. Еще бы, при таком-то конкурсе! Томление, почти непереносимое, тянулось бездну секунд. Наконец отворилась ветхая дверь, на порог (потому что дальше было никак) ступила неброская тетенька и как могла громко выкрикнула:

– Проходной балл на юридический факультет – двадцать два с половиной!

Вот такие дела. Судьба свершилась. Почему обязательно судьба? Да потому, что, поставь литературная стерва оценку по своему хотению, я бы не поступил и загремел в армию. И была бы… как бы попроще сказать… совсем другая судьба. Неинтересная. Мне и со школьным-то коллективом, как-никак родным, не просто было сладить. Коллектив армейский, пусть он будет здоров, мне тогда точно оказался бы не по зубам. Со всеми вытекающими…

Дядя Валя с матерью отдыхал тем летом на даче в Елизаветине. Их приютила дяди-Валина тетка. Я послал им телеграмму, коей текст, понятно, помню наизусть: «Не надо траурных лент тчк зачислен тчк». Стиль совершенно мальчишеский. Но мне ведь было семнадцать лет.

Семнадцать лет…

Уже через два года я женился, а через три стал отцом. Поступок, сравнимый разве что с запуском ракеты с подводной лодки: я выпрыгнул из детства в отцовство. Отныне мы с дядей Валей общались на расстоянии. Тетя Тася огорчалась, считая мой брак слишком ранним. Со временем, когда он доказал свою прочность, она успокоилась. Да и не до меня ей было при всех, как говорится, прочих равных: тетя Тася старилась, и у нее болело сердце. Болело в прямом смысле, из-за глубокой ишемии, но в переносном, за сына, болело гораздо сильней. С каждым годом ей становилось все непосильней закатывать мотоколяску в гараж. Дядя Валя из-за этого стал ездить на работу один-два раза в неделю, не чаще. Много лет назад тетя Тася подлавливала грузовики, чтоб разжиться бензинчиком; теперь приходилось останавливать прохожих мужчин, чтобы ей помогли дотолкать коляску до крыльца. Она понимала, что осталось совсем немного. И она боялась. Боялась так, что не могла отделаться от страха ни на минуту. Но только тетя Тася страшилась не смерти, а ее последствий.

Как-то раз я приехал на Новоизмайловский. Дядя Валя только что укатил на работу, и мы, как встарь, разговаривали с тетей Тасей на пороге гаража. И вдруг она заплакала. Она и раньше могла всплакнуть, поминая умершую родню, могла прослезиться даже от трогательного романса. Но сейчас тетя Тася плакала горько-горько, неудержимо, так, что не хватало дыхания.

– Вовонька! – причитала она сквозь слезы. – Ведь он же на всем готовом!.. Он же как кот Васька… Все подано, постирано, поглажено… Он же сам-то ничего не может! А я-то скоро умру, у меня уже больше нет сил… Вовонька! Как же он без меня будет жить? Как он будет жить?! Он же даже одеться сам не может…

Молодые люди не умеют отвечать на вопросы плачущих старушек. Я молчал. Горевал с тетей Тасей, но молчал. С самого детства, с тех пор, когда я начал хоть что-то понимать, они были для меня частью мира. Того мира, который я увидел, едва научившись смотреть. Потом я повзрослел, и мой мир уменьшился ровно настолько, насколько сам я стал больше. Потом я женился, ушел из дома, но мир, олицетворенный дяди-Валиной коляской, не исчез. Отодвинулся. В него, пусть и понарошку, не совсем взаправду, всегда можно было вернуться. Стоило только позвонить или приехать. Но в тот день, когда тетя Тася плакала в гараже и не могла остановиться, мир моего детства рухнул. Перестал существовать. Превратился в руины.