Опознание. Записки адвоката

Эти показания, то есть слова, составляли девять десятых доказательственной базы. А слова, хоть их и много, не остаются ли пустым звуком? Звоном монеты, которым один хитрец когда-то расплатился за запах жареного мяса? Тем более по делу о ДТП! Ведь показания свидетелей о ситуации, состоящей сплошь из движущихся объектов, которые несутся навстречу друг другу или убегают один от другого, не слишком достоверны. Особенно если свидетели находятся внутри движущихся объектов и думают каждый о своем, а совсем не о том, как бы чего увидеть и засвидетельствовать. Единственную свидетельницу – бабу Зину, стоявшую неподвижно со своими яблоками совсем близко от места происшествия, разбил паралич с потерей речи, так что допросить ее было невозможно. Единственной уликой, способной подтвердить либо опровергнуть мемуарную прозу свидетелей, был дугообразный след колеса, достаточно заметный, чтобы его нанесли на схему ДТП. След начинался и заканчивался на стороне движения битумовоза, но вершина дуги запечатлелась на встречной полосе. Если след достоверен, значит, свидетели правы, бочку действительно вынесло на встречную полосу, столкновение произошло именно там, и Деревянко виноват. Если след недостоверен, всякая вещественность обвинения исчезает, остаются слова, и доказательств вины Деревянко нет. Неоспоримых доказательств во всяком случае. А при санкции от пяти до пятнадцати лет суду понадобятся именно неоспоримые доказательства. Деревянко ведь не чиновный расхититель народного добра, «сданный» под суд по разнарядке обкома для показательной чистки рядов. Там было бы довольно одного факта «сдачи»…

След должен был стать точкой приложения силы. Выслушав мои соображения об относительной ценности доказательств, Яков Андреевич призадумался, невыносимо наморщил лоб и минут через пять провибрировал:

– Это не мой след. Виляла бочка, не виляла, а юзом колесо не могло волочить. Оно ехало. А след остается, только когда колесо юзом идет, не вертится. Не мой след.

Это было до того логично, это было так неопровержимо и просто, что я почти полюбил Деревянку. Тем более что, пропахав глубокой вспашкой целину своего серого вещества, Яков Андреевич разгладил чарующий лобик и даже – наверняка случайно – посмотрел мне в глаза.

Разобраться со следом можно было только путем следственного эксперимента: пусть Деревянко прямо на месте событий вильнет бочкой так, как она виляла в глазах свидетелей, и посмотрим тогда – оставит колесо дугообразный след или не оставит. Когда я заявил соответствующее ходатайство органу следствия, олицетворявший его седовласый милицейский майор от возмущения с ходу преодолел барьер косноязычия, прочувствованно произнеся:

– Десять лет назад один мерзавец-водитель подавал назад свой фургон, во дворе. А за фургоном стояла девочка, три годика. Он ее и раздавил, как клюкву. Говорит, я ее в зеркало не видел, перед тем, как пятиться, подавал сигнал и все такое, а она, наверное, выбежала откуда-то одна, без родителей, вот и случилось. Сволочь, короче. Я его привлек. Он тоже про эксперимент свистел. Но посадили. И эксперименты не понадобились. А ваш адвокат Местечковер затаскал дело по кассациям-апелляциям и освободили мерзавца! А девочку кто оживит? Я вам отказываю!

В то время я еще стремился к идеалу интеллигентности, рефлексия бушевала во мне по всякому поводу, а то и без повода вообще. Когда майор умолк, я задохнулся от возмущения, захлебнулся милицейским ядом и поперхнулся собственными слишком многочисленными аргументами. Сделав столько дел сразу, я ничего не сказал майору вслух, молча встал и ушел.