Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

Совершенно ясно, что квантовая физика была уделом молодых. Молодые ученые, в свою очередь, видели в упрямом нежелании Эйнштейна принять новую физику свидетельство того, что его время закончилось. Несколькими годами позже Оппенгеймер нанесет визит Эйнштейну в Принстоне и вернется явно не в восторге от их встречи. Он напишет брату с задиристой непочтительностью: «Эйнштейн совершенно чокнулся». Однако в конце 1920-х годов «мальчики» в Геттингене (и Нильс Бор в Копенгагене) все еще надеялись перетянуть Эйнштейна на свою сторону.

Первая работа Оппенгеймера, написанная в Геттингене, показывала, что квантовая теория позволяет измерить частоту и интенсивность полосы молекулярного спектра. Он увлекся, по его выражению, «чудом» квантовой механики именно потому, что новая теория хорошо объясняла наблюдаемые явления «гармоничным, последовательным и вразумительным образом». К февралю 1927 года Борн настолько проникся уважением к работе Оппенгеймера по применению квантовой теории к переходам в непрерывном спектре, что не удержался и написал ректору Массачусетского технологического института С. У. Страттону: «У нас здесь есть несколько американцев. <…> Один из них — мистер Оппенгеймер — просто великолепен». За исключительную гениальность сверстники ставили Роберта на одну доску с Дираком и Йорданом. «Здесь есть три молодых гения-теоретика, — писал один американский студент, — и я не могу сказать, кто из них меньше доступен моему пониманию».

Роберт завел привычку работать всю ночь и отсыпаться добрую часть дня. Сырой климат и плохое отопление подрывали его хрупкое здоровье. Он постоянно кашлял, что друзья относили на счет либо постоянных простуд, либо непрерывного курения. Зато в остальных отношениях жизнь в Геттингене была приятной и безмятежной. Ханс Бете впоследствии отзывался о золотом веке теоретической физики следующим образом: «…жизнь в центрах разработки квантовой теории, Копенгагене и Геттингене, была, вопреки огромному объему выполненной работы, беззаботной и расслабленной».

Оппенгеймер неизменно выбирал в друзья молодых людей с растущей репутацией. Прочие не могли не чувствовать, что ими пренебрегают. «Он [Оппенгеймер] и Борн стали близкими друзьями, — желчно заметил Эдвард Кондон несколько лет спустя, — и часто виделись — настолько часто, что Борн стал редко встречаться с другими студентами, приехавшими работать под его началом».

В тот год Геттинген посетил Гейзенберг, и Роберт не преминул встретиться с самым одаренным молодым физиком Германии. Гейзенберг был всего на три года старше Оппенгеймера и отличался четкими формулировками, обаянием и цепкостью в спорах с коллегами. Оба обладали оригинальным умом и знали об этом. Гейзенберг, сын преподавателя греческого языка, учился вместе с Паули в Мюнхенском университете и после защиты докторской диссертации работал под началом Бора и Борна. Подобно Оппенгеймеру, он обладал интуицией, позволявшей проникать в самую суть проблемы. Это был невероятно харизматичный молодой человек, чей блестящий ум неизбежно привлекал к себе внимание. В то время он не мог знать, что в будущем он и Оппенгеймер станут тайными соперниками. Наступит день, и Оппенгеймеру придется оценивать степень лояльности Гейзенберга охваченной войной Германии и его способность создать атомную бомбу для Адольфа Гитлера. В 1927 году Роберт пока что сам опирался на открытия Гейзенберга в области квантовой механики.

Весной этого года, заинтригованный высказыванием Гейзенберга, Роберт занялся вопросом: можно ли с помощью квантовой теории объяснить, «почему молекулы являются молекулами»? Очень быстро он обнаружил простое решение задачи. Когда он показал свои записки профессору Борну, тот был озадачен и приятно удивлен. Они решили вместе написать статью; Роберт пообещал, что во время пасхальных каникул в Париже оформит свои заметки в черновой набросок статьи. Получив из Парижа жиденькие четыре-пять листочков, Борн «пришел в ужас». «Я посчитал, что этого хватит, — писал потом Оппенгеймер. — Все было написано изящно, мне показалось, что ничего добавлять не нужно». Борн довел объем статьи до тридцати страниц, наполнив ее, по мнению Роберта, лишними, банальными теоремами. «Мне это не нравилось, но я, конечно, не мог выступить против старшего соавтора». Для Оппенгеймера самое главное заключалось в новой мысли, фон и академические декорации казались ему помехой, оскорбляющей тонкий вкус эстета.