Оппозиция его Величества

Однажды Ермолов, правда, вспомнил о своей родословной, но исключительно в тактических целях. Сначала азербайджанским ханам, а затем и персам во время посольства он сообщил, что является потомком Чингисхана, что было правдой, но добавил, будто его предки-татары лишь недавно стали христианами, что не совсем соответствовало действительности. «Персы с уважением смотрели на потомка столь знаменитого завоевателя». «Я видел, — замечает Алексей Петрович, — что мне нетрудно быть потомком даже Тамерлана». Это было сделано не только для того, чтобы повеселить себя и друзей. Знаток Востока, Ермолов полагал, что в случае войны с Персией ничто не остановит русских солдат, возглавляемых потомком Чингисхана. «Государь не подозревает, что он между подданными своими имеет столько знаменитого человека, предупреди его… Легко быть может, что персияне узнавать будут, точно ли я чингисхановой породы. Я писал и к Каподистрию» [40]. Кстати, о своем происхождении вспомнил однажды и Давыдов:

«Блаженной памяти мой предок Чингисхан
Грабитель, озорник с аршинными усами…» [41]

Но взгляд Давыдова на происхождение куда лучше характеризует не шутливое послание гр. Строганову, а следующие строки из письма Закревскому: «Так как ты не из того класса, который в колыбели валяется на розовых листах и в зрелые годы не сходит с атласного дивана, а из наших братьев, перешедших на диван (и то кожаный, и по милости Царя и верной службы) с пука соломы, то я смело решаюсь опять беспокоить тебя…» [42]Здесь продолжается линия юношеского послания к Бурцову, где у хозяина, который «слава Богу, не великий господин», «все диваны заменяет куль овса», где внешние атрибуты быта — как бы знак принадлежности к «нашим братьям».

Аналогичную позицию занимает Закревский. «Служу, как прилично званию офицера без фамилии и сколько сил имею», — пишет он Воронцову, а в следующем письме добавляет: «Никогда не могу быть ни большим барином, ни случайным человеком» [43].

У них сформировался стереотип психологии «простолюдина», «офицера без фамилии», который сделал себя сам, всем обязан «Царю и верной службе». Ясно, что в этом случае им не нужно «подпирать» себя длинной родословной — это только уменьшило бы ценность сделанной карьеры. Понятно, что такая позиция подразумевает если не прямую враждебность, то, по крайней мере, скепсис по отношению к представителям «класса», выросшего на «розовых листах», противопоставление себя тем, кто пользуется какими-то преимуществами по праву рождения. Можно спросить, а как же их отношения с Воронцовым? Никак: во-первых, Воронцов был очень талантлив, что подтверждали и враги его, а во-вторых, перефразируя известное высказывание, у каждого якобинца есть любимый аристократ. Впрочем, ни Ермолов, ни Закревский никогда не забывают о знатности «брата Михайлы».

В письмах Киселева и Сабанеева нет обращения к этой теме. Киселев, как говорилось, принадлежал к роду знатному, но обедневшему, что, возможно, сближало его с такими людьми, как Ермолов и Закревский. Возможно, они не придавали этому значения, а возможно, что и придавали (общее мироощущение их, несомненно, близко ермоловскому), но не считали нужным писать об этом постоянно, как это делал Алексей Петрович.

Наших героев объединяло и то, что они не были придворными. Эта мысль, на первый взгляд, может показаться несколько странной, ибо Воронцов, Закревский и Киселев были флигель-, а затем и генерал-адъютантами. Можно, например, вспомнить пушкинские строки, посвященные Киселеву:

На генерала Киселева
Не положу моих надежд.
Он очень мил, о том ни слова,
Он враг коварства и невежд;
За шумным медленным обедом,
Я рад сидеть его соседом,
До ночи слушать рад его;
Но он придворный:
Обещанья ему не стоят ничего.