Оппозиция его Величества

В классических, так сказать записных реакционерах как-то не хочется открывать личность. Помещался человек в соответствующей «табели о рангах» где-то в классе Булгарина ближе к Дубельту, давно уже был удобным объектом для тренировки праведного обличительного пафоса. А тут вдруг выясняется, что он неглуп и принципы имеет, да и не такой уж реакционер, по крайней мере, в эти годы: царя поругивает, с Аракчеевым не здоровается. И вообще, чувство юмора есть. И человек «оживает». И в который раз понимаешь, как вредны стереотипы. Это — о Закревском, но не только о нем. Д. В. Давыдов как-то писал Закревскому: «Сердце твое русское, твердость английская, а аккуратность немецкая» (не преминув, конечно, добавить, что последняя есть «единственное доброе качество сей нации»)[52]. Имеющиеся в нашем распоряжении письма Закревского добавляют к этой искренне комплиментарной и, по-видимому, верной характеристике язвительный нрав при выраженном критическом строе ума и остром чувстве собственного достоинства «офицера без фамилии». Впрочем, уже открытая вражда Закревского с цесаревичем и, что было куда опаснее, с Аракчеевым говорит о многом.

Человек методичный и наблюдательный, Закревский, оказавшись в конце 1814 г. в Петербурге, недолго разбирался в порядках, царивших в высшем эшелоне власти, важным элементом которого стал и он сам. Восторги первых недель после возвращения гвардии царя стали привычными, т. е. улеглись. Да они лишь слегка потревожили обычную (вспоминая Л. Н. Толстого) жизнь Петербурга. Эта жизнь коррумпированной столицы продолжалась всегда, продолжалась она и в то время, когда где-то там, далеко, гибли сотни тысяч людей, решались судьбы человечества, рушилась империя Наполеона, а короны превращались в подобие эполет — их можно было получить как отличие и лишиться за проступок.

«Ваш конгресс нам так наскучил…. что мы выходим из терпения и желаем, дабы царь наш скорее возвратился в Россию для искоренения явного воровства», — пишет Закревский Киселеву в Вену в начале 1815 г. И тогда же жалуется, что должность непосильна, тяготит его, что карьера окончится командованием какой-нибудь армейской бригадой и т. п. А объясняет эти жалобы короткое замечание: «За правду начинают сердиться, молчать же мне нельзя»[53]. Вообще говоря, такого рода «самооговоры» в неспособности, сетования на трудности были в некотором смысле как бы ритуальными: их можно встретить не только у наших героев, но и у многих их современников. Но в данном случае в них есть немалая доля истины, ибо люди, подобные Закревскому, должны были неизбежно вступать в конфликт с Системой. К тому же они не молчали, как другие.

В декабре 1815 г. Александр вернулся в Петербург. Современники согласно отмечали, что приехал он совсем в другом настроении, чем год назад. Вигель писал: «Александр казался скучен, говорят, даже сердит. Никакими восторгами Петербург его не встретил. Казалось, Россия познала, что наступило для нее время тихое, но сумрачное. Государь начал показывать себя вновь взыскательным и строгим»[54]. Возобновилась муштра, почитавшаяся за верное средство подтягивания дисциплины, начались парады, офицерам запретили носить фраки и пр. Словом, началась довоенная жизнь, правда как выяснилось позднее, скорее по форме, чем по сути.

Царь попытался искоренить «явное воровство». Кн. А. Горчаков, управлявший военным министерством, был удален от должности, а его сотрудников, использовавших благодушие начальника для личной наживы, арестовали. Статс-секретарь Молчанов, через которого производились многие неблаговидные дела, был отставлен. Военное министерство было реформировано. Из него выделился Главный штаб, ставший, по сути, центром военного управления; за министерством осталась продовольственная, денежная и счетная части. Штаб возглавил кн. П. М. Волконский, дежурным генералом стал Закревский, военным министром — П. И. Коновницын.

Впечатления вступившего в должность Закревского хорошо показывают, что скрывалось за блестящим фасадом Российской империи тех лет. Чуть ли не на парадной лестнице, недалеко от Зимнего, он застает картину, которая больше всего напоминает впечатления Чичикова от визита к Плюшкину: «При вступлении моем в Должность я нашел Инспекторский департамент в отношении к наружности в том жалком виде, который известен всякому, кто посещал когда-либо бывшую Военную коллегию. В комнатах с грязным полом и с покрытыми паутиною стенами около столов изломанных, изрезанных и замаранных чернилами сидели неопрятно одетые, а инде в рубищах чиновники и писаря на изломанных же, веревками связанных стульях и скамейках, где вместо подушек употреблялись журнальные книги. Большею частию стеклянные и глиняные помадные банки служили чернильницами; полено дров нередко клалось вместо прессара… Под столом и везде на полу валялись кипы бумаг в пыли и беспорядке, а между ними дрова с водою…»