Определенно голодна

Я шла около часа в полной темноте, запах моря омывал меня, звезды поблескивали, точно желтофиоли сквозь завесу облаков. Спустя полчаса мимо меня проехали пожарные машины, песок кружился за ними, точно юбки дервишей в танце, сирены вопили, как банши, а красные огни казались размытыми, словно глаза пьяниц.

Я вернулась в Данвуд, в дом своих друзей, куда приехала отдохнуть на выходные. Еще раз приняла душ, просто роскошный, устроилась на шикарном потертом диване цвета слоновой кости, налила в бокал отличного коньяку и посмотрела парочку серий телесериала, после чего умиротворенно заснула.

Дом в Робинс-Ресте не был, знаете ли, моим. Он не принадлежал и моим друзьям. Это был просто чей-то дом. Чужой. Стоящий чуть поодаль от остальных. Электричество в нем работало, замок легко открывался. Люди его просто оставили, когда закончился сезон, лишили своей компании, и теперь он сгорел. Я абсолютно уверена, что он был застрахован. В конце концов, в доме имелась прекрасная чугунная посуда французской марки «Ле Крузе».

Такие вещи всегда хорошо застрахованы.

2 Жареный пастернак

В тюрьме скучно. Слишком шумно, слишком светло. Вокруг все время толкутся люди, каждый день, если не сидишь в одиночке, где мне явно могло бы даже понравиться, если бы я знала, что могу покинуть ее, когда захочу. Правда, в одиночке отнимают ручки и карандаши, а иногда даже и книги. Поэтому я терплю эту чертову толпу людей, чтобы у меня была возможность писать. За хорошее поведение мне позволяют иметь бумагу, ручки, а иногда даже подходить к компьютеру. Я ужасно страдаю ради собственного творчества.

По ночам, лежа в своей узкой монашеской кровати, я слушаю, как вся эта толпа ворочается под одеялами, перешептывается, храпит, дышит — такое впечатление, что я переспала с каждым — каждой — из них. И ни с одним — одной — не хотела бы встретиться. Но мне приходится проводить с ними все время. Оно связывает нас, уравнивает, даже сближает. Его тут слишком много. Как и людей. Я никогда их особо не любила, а теперь люблю еще меньше. Здесь практически все — женщины; и почти не с кем замутить. Есть, конечно, охранники, мужчины, но чем меньше о них говорят, тем лучше. Я вижу, насколько они ужасны с заключенными, и без того до крайности уязвимыми. Эти мужланы — настоящие подонки, которые дорвались до власти, как до мешка со сладостями. Видимо, все их подростковые фантазии наконец исполнились здесь.

В тюрьме вообще компания та еще. Но еда — много хуже. Даже если вы готовы идти на поводу у системы и подстроиться под нее, еда все равно останется прежней. Я бы отдала целое королевство за тонко прожаренный пастернак, каре ягненка, пару ломтиков итальянского свиного рулета копа ди чингиале и бокал «Монвертино ле Перголе». Да я бы убила за каплю тосканского оливкового масла первого отжима. И я ничуть не преувеличиваю и совсем не угрожаю — во всяком случае, пока. Потому что масло — единственное, на что я могу рассчитывать, находясь в заточении.

Впервые за годы, проведенные здесь, я наконец получила работу — в библиотеке. Мне даже за это платят, ведь забесплатно в тюрьме никто не работает. В мои задачи не входит помощь в поиске книг. Или проверка книг на выдаче и возврате — на эти позиции целая очередь соискательниц, ведь там можно пользоваться компьютером. Я же просто складываю книги на специальную тележку, проталкиваю ее к стеллажам, нахожу нужную полку и ставлю их на место. Скучная, унизительная и бессмысленная работа, но хотя бы не требующая больших физических усилий. Так что в конце рабочего дня я еще в состоянии писать. Целыми днями я катаю свою тележку с книгами из Библиотеки Конгресса, отмечаю рабочие дни, вспоминаю еду. И это совсем не та еда, которую вы можете себе представить. Это вовсе не парад изысканнейших блюд, затейливых, как одеяния у папы римского, только еще более разнообразных. Никаких тут тебе зажаренных певчих птичек, чей сок стекал по моему прикрытому подбородку, когда я грызла их хрупкие косточки. Никаких ужинов от Томаса Келлера, лучшего шеф-повара Америки, избыточных и грандиозных, точно симфонии Вагнера, где каждая тарелка обладала собственным голосом. Никакого шелка и терпкости Пира семи рыб. Никакой пышной пены муссов и соусов молекулярной кухни из «Эль Булли».

Нет. Блюда, которые преподносит мне моя память, суровы, как простая простыня. Тарелка с нарезанными помидорами, нагретыми солнцем, истекающими соком, сбрызнутыми маслом и посыпанными алмазно-белой солью. Толстый ломоть свежеиспеченного, еще теплого хлеба, намазанный желтым сливочным маслом. Жареный цыпленок с хрустящей корочкой, сквозь которую горячий жир брызжет мне прямо в рот. Миска ягод с неприлично густыми сливками. Я вспоминаю еду, которую, храни ее Господь, подавала моя мать.