Опрокинутый город

– Нет, – отвечаю я.

Я лежу затылком к двери и изучаю вагонку… теперь поворачиваюсь назад и вижу, что мать пришла с огорода. Я и не слышал, как она входила в дом.

– Ужинать будем? – спрашивает.

– Давай.

А после ужина, часа через полтора, мы снова в комнате, легли на кровати – она как раз на ту, где когда-то спал Игорь. Уже смеркается, мать будет спать, а я просто прилег, передохнуть – потом еще отправлюсь гулять.

Уже смеркается – и окно потухло…

Занавесь померкла синевой – кажется, темнота притронулась совсем чуть, но в комнате уже мало что видно. А на ячейках вагонки нет никакого золота, только белесо-голубые отсветы, похожие на органные трубки… молчаливые. И цикадный стрекот, но от него только усиливается ощущение тиши.

Меркнущий вечер в поселке. Мы лежим в старой комнате. И вспоминаем, как она была построена, эти реи. А сказочные разводы – они тоже растворились во мраке. Только еще проглядывается еж с дуплом в боку – и больше ничего невидно вообще. И так странно, ведь стенка прямо передо мной.

Но я знаю – остальные рисунки здесь. Никуда не исчезли – их только невидно.

Впрочем, наш с матерью разговор вполне обыденный, и она как всегда жалеет. О прошлом, о наших родственниках. Она часто вспоминает и жалеет, когда мы приезжаем сюда летом, на дачу.

Эту комнату обил вагонкой дядя Вадик – отец Игоря.

– И главное, что все он это сделал не для нас. А чтобы показать своей жене – кого она потеряла.

– Они как раз и разводились тогда, да?

– Нет, по-моему, они развелись года за два до этого. Или даже три… А вообще, не знаю, – мать говорит как бы отмахиваясь.

– По-моему, все-таки не три. Но я сам чё-то…

– Так тебе сколько лет-то было.

– Но как она приезжала сюда, я помню.

– Да, да. Ты маленький был. Он ее и позвал, да. Чтобы она посмотрела, как он сделал эту комнату.

– Понятно. Это и был последний раз, когда она была здесь.

– Да. Но они уже и не жили вместе – он жил у нас.

– Ага.

Мать не очень любит тетю Лену, и я стараюсь перевести тему… но все же:

– …И так он ничего после и не сделал сверх этого. Рабочих пришлось нанимать. Для нас он ничего не хотел делать. Он вот как покатился, что-то переломилось в нем и… все только говорил: «а на фига мне это нужно». И что все хорошо и с ним все в порядке. Что он не пьет. «Я только выпиваю». Главное, что зацепиться всегда было не за что, ни за одно слово. Всегда он будет делать по-своему – и чем все кончилось… Так ты гулять-то пойдешь, я не пойму?

– Да.

– Так иди сейчас.

– Я пока еще полежать хочу.

– Опять в темень кромешную потащишься – и надо тебе это.

– Я пойду, но попозже, да.

– Ну ладно, ладно, иди. Только как пойдешь, дверь не забудь закрыть.

– Конечно, не забуду. Не волнуйся.

Мы продолжаем разговаривать. Стали вспоминать, кто в каком доме жил – многих здесь на дачах уже и нет давно.

– Ты с пчеловодом общалась когда-нибудь?

– Не-а. Я его вообще даже не знаю. А почему ты спрашиваешь?

– Да так просто…

– Но он же продал участок, по-моему.

– Ага. Но я помню еще когда он тут был… я был маленьким, я думал, он вставляет рамки в оконные проемы своего дома.

– Какие рамки? Пчеловодные, что ли? Из улья?

– Ну да.

Мать смеется.

– Да-да, я те серьезно говорю. И я думал, что это так нужно – чтоб весь его дом тоже напоминал улей. Потому что он пчеловод.

Мы продолжаем смеяться.

– А вот почему я так думал – не знаю. Может, я когда-то увидел, как он одну свою рамку через окно дома вытаскивает… в принципе такое могло быть, у него ж окна первого этажа… они совсем низко от земли.

– Да там у него подвал, наверное. Это подвальные окна.

– Ты знаешь их, да? Ну может быть, – соглашаюсь. – И когда-то я мог видеть…

Но я не договариваю и как-то смолкаю. Лежу и утонул умом в стрекоте цикад за окном.

– Но главное, я совершенно не могу вспомнить, как он выглядел.

– Кто? Пчеловод?

– Да. Но мне почему-то кажется, он носил военную рубашку.

– Это наш дед носил.

– Я знаю. Но и пчеловод тоже как будто…

– А ты Олега помнишь? – спрашивает вдруг мать.

– Ой, это такая сволочь… – я морщусь. – Который все с овчаркой, что ли, ходил своей?

– Да, да. И с ошейника ее снимал.

– Ой, я как это вспомню… да он же вообще алкаш полный.

– Не то слово, – хмыкает мать. – Он все шатался в своем этом спортивном костюме с бутылкой в кармане. Специально делал так, чтоб его собака загрызала кошек.

– Во тварь… но он же здесь, по-моему, не живет давно.

– Он умер, по-моему, – говорит мать.

– Да? Я чё-то вообще не слышал об этом ничего.

– Умер, умер он… а вообще не знаю. Может, и нет… но он все равно загинул куда-то.

– Да я знаю, что его нет! А с овчаркой что его стало?

– Да он отравил ее, по-моему.

– Отравил? Почему? Это ты откуда знаешь?

– Мне говорил кто-то…

Пауза.

– И у него ведь ни жены, ни детей, вообще никого не было, да?.. – говорю я. – Понятно… А кто в его доме теперь живет?

– Да там кто-то… я не знаю вообще.

– Это же тот дом, который в конце поселка? У него такая скошенная крыша с одной стороны…

– Ага.

Снова пауза.

– Слушай, а ты Альбину помнишь? – спрашиваю.

– Ну еще бы мне ее не помнить! Как она с палкой все ходила, боялась нашу собаку…