Опрокинутый мир

Она принялась рассеянно перебирать бумаги, наводя какое-то подобие порядка. По существу это было бесцельное движение: броня самообладания треснула.

— Ты так и не видел Дэвида…

— Дэвида? Ты назвала его Дэвидом?

— Он был… — Она подняла на меня глаза, полные слез. — Пришлось отдать его в ясли, на меня навалили так много работы. Я навещала его каждый день, но тут на нас напали. Меня поставили на пост у гидранта, и я не могла, я не успела… Потом мы побежали туда…

Я отвернулся к стене и зажмурил глаза. Она закрыла лицо руками и зарыдала. Через несколько секунд не выдержал и я.

В комнатушку заглянула какая-то женщина, увидела нас и отпрянула, притворив дверь за собой. Я подпер дверь плечом, чтобы нас больше не беспокоили.

Потом Виктория сказала:

— Я решила, что ты уже не вернешься. В Городе была полная неразбериха, но я разыскала кого-то из твоей гильдии. Он отказался откровеннее и проболтался, что там, на юге, убили много учеников. Я рассказала ему, когда ты уехал и как долго тебя нет, он не стал меня разуверять. Ведь я же ничего не знала, кроме одного: когда мы виделись в последний раз и когда ты обещал вернуться. А прошло целых два года…

— Меня предупреждали. Только я не мог в это поверить.

— Отчего же?

— Мне предстояло пройти всего-то миль восемьдесят в оба конца. Я был убежден, что обернусь в несколько дней. И никто из гильдиеров не объяснил мне, почему это невозможно.

— А они знали?

— Без сомнения.

— Могли бы по крайней мере подождать до рождения ребенка.

— Меня вынудили подчиниться приказу. Это расценивалось как важная часть моей подготовки.

Виктория понемногу совладала с собой, слезы полностью смыли ее первоначальную и, быть может, напускную антипатию ко мне, и мы обрели способность говорить, не теряя логики. Она подняла рассыпанные бумаги и убрала их в ящик. Я опустился на стул у стены.

— А знаешь, системе гильдий скоро конец, — заявила она.

— Ну уж, не преувеличивай.

— Систем разваливается. И ее надо сломать до конца. Да оглянись вокруг — сам видишь, насколько все изменилось. Каждый волен выйти за пределы Города когда угодно. Ясное дело, навигаторы будут цепляться за старое, потому что живут в прошлом, но мы…

— Не такие уж они твердолобые, — возразил я.

— Можешь не сомневаться, они постараются вернуться к секретности и угнетению, как только сумеют.

— Ты ошибаешься, — произнес я тихо и твердо. — Точно знаю, что ошибаешься.

— Допустим, ошибаюсь. И все равно нужны и другие перемены. В Городе не осталось никого, кто бы не понимал, что наша жизнь под угрозой. Мы крадемся по земле исподтишка, как воры, и тем самым лишь умножаем угрозу. Пришла пора, наконец, остановиться.

— Виктория, ты просто не…

— Ты только взгляни на разрушения! Убито тридцать девять детей! А убытков и не сосчитать!.. Неужели ты веришь, что мы способны уцелеть, если местные будут нападать на нас снова и снова?

— Все улеглось. Мы контролируем обстановку.

Она покачала головой.

— Не так уж важно, как обстоит дело сию минуту. Я говорю о перспективе. Все наши беды оттого, что Город перемещается. Это само по себе чревато опасностями. Мы вторгаемся на земли, принадлежащие другим, мы покупаем рабов, чтобы они настилали рельсы, мы вымениваем женщин и заставляем их спать с людьми, едва им знакомыми. И все ради того, чтобы Город двигался, двигался, двигался…

— Город не может остановиться, — заявил я.

— Вот-вот! Ты уже стал частью системы. Всегда одно и то же, всегда это тусклое, сухое заявление, и никто даже не пытается взглянуть на вещи шире. Город должен перемещаться, Город должен перемещаться… Почему? Разве движение может быть аксиомой?

— Это аксиома, Виктория. Мне известно, что будет, если Город остановится.

— И что же такое будет?

— Город будет разрушен, и мы все погибнем.

— А чем ты это докажешь?

— Ничем. Но мне известно, что это так.

— Убеждена, что ты заблуждаешься, — ответила Виктория. — И не я одна. Буквально вчера и позавчера я слышала, и не раз, как о том же говорили другие. Люди умеют думать сами, без подсказки. Они побывали за Городом, осмотрелись вокруг. Мы жили бы в мире и покое, если бы не риск, который мы навлекаем на себя сами.

— Но послушай, — вставил я, — зачем нам рассуждать о таких общих проблемах? Я хотел поговорить о нас с тобой.

— Одно вытекает от другого. То, что случилось с нами, неразрывно связано с обычаям Города. Не будь ты гильдиером, мы с тобой могли бы ладить и по сей день.

— Как ты думаешь, есть еще хоть какая-нибудь надежда?..

— А ты бы хотел?

— Не уверен, — честно признался я.

— Это попросту немыслимо. Для меня, по крайней мере. Я не могу примирить свои убеждения с твоим образом мыслей. Мы ведь пробовали, но система разъединила нас. И кроме того, я теперь живу с…

— Что-что, а это я знаю.

Она бросила на меня пристальный взгляд, и в ее глазах, как в зеркале, я увидел всю глубину пропасти, что пролегла между нами.

— Ты во что-нибудь веришь, Гельвард?

— Прежде всего в то, что система гильдий, при всех ее недостатках, в основе своей разумна.