Оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции

А.Н. Статусом – конечно, философией – никогда! Ныне статус философии не таков, каким бы хотелось его видеть, и я считаю, что следует делать все возможное, дабы он поменялся. Но делать это надо только средствами самой философии, не прибегая к средствам около-философским, медийным и т. д. Разумеется, я не вижу ничего криминального в том, чтобы к ним обращаться, но тогда не следует все это называть философией. Не надо проституцию называть любовью, это две разные вещи.

Что касается моих литературных занятий, то это – другой опыт. У философии, как у любого вида деятельности, есть свои границы, и если вы находитесь внутри, то необходимо эти границы знать и понимать, что имеются вещи, которые философии недоступны. Их надо отдать литературе. Когда в 60–70-е произошло смешение философии с литературой, это воспринималось как революция, хотя, конечно, никакой революции не было. Революции не может быть, когда за дело берутся дилетанты, а то, что сейчас принято называть «постмодернизмом» – это дилетантизм по своей сути. Этих людей не интересовала истина, у них не было стремления узнать. Их круг был слишком широк, а круг их интересов слишком узок. Они действовали приблизительно так, как сейчас действуют модельеры высокой моды, которые ее придумывают и показывают в первую очередь друг для друга. Наверное, так работает мир Армани и Готье, но не философия. Постмодернизм состоял из «les amis» – друзей. Вы можете себе представить Аристотеля, Августина, Ницше, Шанкару или, не знаю, Тетенса, Гуссерля, Щербатского, Ибн Рушда, пишущих, чтобы понравиться друзьям?

Но дело даже не в этой милой дружбе, а в отсутствии драйва (за редким исключением, как в случае Фуко) узнать новое. «Друзья», к примеру, понятия не имели об индийской мысли, без знания которой мыслить философски невозможно. Разговоры о том, что существуют непреодолимые границы на концептуальном уровне (мы их не поймем, а они – нас), на мой взгляд, лишены всякого смысла. Это разговоры провинциалов. Даже купцы преодолевали географические границы еще в Средневековье.

Возвращаясь к вопросу о разделении дисциплин: мое вам безусловное «да», что, впрочем, не означает, что один человек не может заниматься философией и литературой. Сартр, который, на мой взгляд, лучше в своем писательском качестве, две эти вещи, несомненно, разделял.

Что касается моего романа, то он – о XX веке, если хотите, это роман-ответ «Доктору Живаго». В центре – фигура Ежова, это мой личный эстетический выбор. Полтора метра, палач, метафора зла – скажут многие и не скажут ничего. Ежов не зло, а только его знак. Это другое. Парадокс зла заключается в том, что его можно только означить, онтологически это пустота. Оно не дано, а дается исключительно знаком. Говоря в аристотелевских терминах, у зла нет сущего, а есть только присутствие. Власть у того, кто сумел раньше других означить зло. Это творение ex nihilo в чистом виде. Создавая зло, приводя его к присутствию, человек наделяет себя божественной функцией, как ни в каком другом виде деятельности. Говоря это, я, разумеется, не стремлюсь перечеркнуть тысячелетние попытки теологии доказать, что Бог не ответствен за зло мира, речь идет не более, чем о состоянии человеческого сознания. Ежов – это знак. Вопрос в том, кто его отправитель?

И.Г. Что это – нырок в садистические пропасти времени?

А.Н. Меня интересует столкновение тотальных систем, которые, конечно, не ограничиваются коммунизмом и нацизмом. Две последние системы выплыли наружу в XX веке, будучи запущены из глубин истории, где-то около тридцати столетий назад. Столкновения никогда бы не случилось, если бы системы не имели друг с другом много общего, – ведь ссорятся всегда близкие, те, кому есть, что делить. Рождение иудейской истории и, скажем, индуистской мифологии произошло по сходным причинам (я огрубляю): человек стал выходить из-под контроля богов и с этим нужно было что-то делать. Когда чилийский дипломат в отставке Мигель Серано, придумавший эзотерический нацизм, проклинает иудео-христианство, обвиняя его в растлении арийского человека, благородного «гиперборея» в его терминологии, то он глубоко ошибается. Когда он же предрекает «время возмездия», реставрации архаического, единственно правильного, по его мнению, порядка, где якобы благородный арийский стиль правит миром, он нам рассказывает либретто оперы `a la Рихард Вагнер. Поймите, у истории есть один общий исток, от которого она неизменно удаляется, пытаясь при этом сохранить с ним связь всеми возможными способами. В этом корень конфликта исторического человека с собственным существованием. Этот разрыв с истоком когда-нибудь произойдет, и мы, вернее «мы-другие», окажемся перед необходимостью нового творения; этим «нам-другим» будет не обойтись без помощи Всевышнего, а «им-другим» без Шивы, как бы их потом ни назвали.

И.Г. Неизбежный вопрос об антисемитизме в парижской интеллектуальной среде, а также об антиизраилизме. Вы считаете, что речь идет исключительно об интеллектуальной стратегии, или же это не так?