Опухоль

— Хорошим это не кончится, — сказала я и снова долго и неустанно он целовал меня, гладил ноги выше колен. Прикоснулся! Вдруг то ли пожалел, то ли сам устал.

— Проводи меня. На свежем воздухе тебе станет легче.

Утром вышла на работу. Мне казалось, что о моей вчерашней истории с председателем знают все. Как держать себя с товарищами? Не могу смотреть им в глаза. И в то же время, наряду со скованностью, какая-то легкость во всем, нежность. Кошачья нежность! Такое я всегда в себе презирала и не давала ему развиться до такой степени, чтобы оно могло меня захватить. Я стояла у мольберта и, машинально копируя, думала о нем. Попросили к телефону.

— Иван Михайлович, — сказал он, назвав себя. — Что у вас нового, как самочувствие?

— Благодарю, я здорова.

— Ну, это самое главное. Хочу видеть вас, — сказал он и, сделав многозначительную паузу, добавил, — у вас дома.

— Нет! — сказала я и положила трубку,

И вот я дома. Отчаянию моему нет предела. Жалко мне стало себя. Ужасно жалко. Сбросив одежду, я бросилась в постель и, зарывшись головой в подушку, зарыдала. Часа два выла, не умолкая. Пила валидол. Не помогало. Хотела одного — скорее забыться. Но как это сделать? Я повторяла этот вопрос до тех пор, пока не уснула.

31

Слышу диалог:

— Как мама?

— Сносно,

— Ты кормила ее?

— Да.

— Чем?

— Куриным бульоном.

Как бы я к нему не относилась, но и с ним у меня случались счастливые минуты. На третьем году нашей совместной жизни его призвали в армию. Служил он под Брестом. Я ездила к нему. Снимала квартиру. Он вел себя безукоризненно. Я чувствовала в нем не супруга, а пылкого любовника. В те дни я написала свою лучшую работу. Мне удалось изобразить праздничное единство несовместимых предметов. Композиция натюрморта — книга, чайник и кобура пистолета. Фон деревья в цвету, открытое окно и занавеска — живое дыхание весны.

32

В нашу «синагогу» приняли нового художника — глухого мальчишку. Чувствую, что он — очередная жертва моих увлечений. Прошло две недели. Конец рабочего дня. Пересекла базар, Домой решила идти пешком. Он вырос передо мной словно из-под земли. Схватил за руку, пытаясь остановить. Я замерла. Он отпустил и я тут же помчалась от него вприпрыжку, вызвав удивление на его лице. Он догнал меня. Я написала пальцем в воздухе, что верю в Бога, что реальный мир гадок, что я одинока, что любви не существует. Она — наша фантазия. Он сказал, что все понял, что когда привыкнет ко мне, будет читать по моим губам. Договорились встретиться вечером.

33

Я думала, что мое прошлое приснилось мне, но я не спала. Я поняла это, потому что услышала бой курантов: 1, 2, 3, 4, 5, б… Грянул гимн, возвещающий начало нового дня, В мои уши ворвался дикторский текст, но очень скоро я адаптировалась, настроилась на прежнюю волну — на дорогие моему сердцу воспоминания. Улица была узкой, уютной, с домами старинной архитектуры. В начале улицы, по правой нечетной стороне стояло четырехэтажное здание, украшенное кариатидами. В нем находился райком комсомола. В конце квартала на одном из домов висела мраморная скрижаль: «Здесь с 1929 по 1941 год жил и работал выдающийся художник-баталист, академик Самокиш Николай Семенович». Дом, в котором жила я, был примечателен тем, что при великолепной готической внешности, внутри напоминал общежитие. От 3 до 6 соседей на каждую кухню, Я снимала квартиру на втором этаже. Вид из моего окна мрачный — слепая стена противоположного дома.

34

Целует мои руки, каждый палец в отдельности. Он такой цепкий и сильный, что волей-неволей приходится сливаться с ним, от чего меня начинает лихорадить. Но в эти мгновения он отпускает меня. Вечереет. По кронам возбужденно скользит красный закат и я подумала «разве это унижение, когда отдаешь все, что можешь отдать; я упаду на колени перед тем, кого люблю — буду целовать обувь его; любые мои поступки, вызванные любовью, священны и осмеивать их грешно». И тут я опустилась перед ним на колени и поцеловала ботинок. «Эля, что ты делаешь?!» — воскликнул он и, схватив меня за плечи, поднял, встряхивая, как бы приводя в чувство. Я не помнила себя. Я решила пить чашу любовного исступления не отрываясь, до опустошительного конца. И вдруг он заплакал. Передо мной стоял не мужчина и даже не юноша… Ребенок, губы которого дрожали. Он захлебывался от слез. Припав к дереву, он вытащил носовой платок и закрыл лицо. Все его тело сотрясалось от рыданий. Я обхватила его шею руками, повернула его голову к себе, целуя в мокрые соленые губы. Понемногу он успокоился, но все еще продолжал всхлипывать, отвечая робкими извиняющимися поцелуями. Зажглись светильники, Я взяла его за руку и потянула за собой туда… В темную глубину парка.

35