Вот почему если Бибихин в ключевом месте своего курса обращается к гоголевскому «Ревизору», прочитанному как метафора «абсолютного права зрителя», то для Агамбена эмблемой критики права (а также экономики) будет знаменитый речевой жест мелвилловского Бартлби «I would prefer not to
» как выражающий позицию персонажа, который как будто бы замешкался на перекрестке между волей и могуществом и тем самым «обращает волю против нее самой»[318] (попробуйте представить себе Акакия Акакиевича, который до конца не сдает свои позиции в споре с Петровичем о невозможности починить старую шинель!). В трактовке Агамбена воля – это не просто природное свойство, но диспозитив, служащий ограничению нашего могущества, которое должно быть приурочено к достижению четко идентифицированных целей. А значит, данный жест «предпочтения не…» преодолевает оппозицию негативного и позитивного, запрещенного и разрешенного, поскольку приостановка воли, которая с необходимостью должна быть фиксирована на некоторой цели и таким образом непрерывно запускать нашу деятельность по ее достижению, открывает горизонт отношения к миру, качественно отличному от «положенного». Своим жестом Бартлби отзывает волю как всегда уже привязанную (и привязывающую) к необходимости однозначного выбора, заданного порядком данных «возможностей», как если бы к таковым без остатка сводилось возможное как таковое. Как пишет Олег Горяинов, Бартлби для Агамбена является примером «субъекта в модусе потенциальности, который не вписывается в горизонт поведения, определенный логикой субъекта воли и субъекта долга, тем самым подрывая эффективность парадигмы homo economicus»[319]; к этому можно было бы добавить, что своим жестом Бартлби если что-то и производит, так это увольнение бытия со службы, лишая тем самым силы любые принятые решения о его найме, переводе, повышении и т. п.В Ревизоре
моментом амехании является, конечно же, заключительная немая сцена, которая парализует всех персонажей в момент «истинной ревизии», от которой никто не сумеет ускользнуть. Бибихин читает Гоголя так, как Гоголь сам предлагал себя читать – в направлении от смешного к возвышенному, как если бы истина «Ревизора» без остатка сводилась к тому, что сказано в авторском комментарии (который служит как раз для включения любых возможных «остатков» в общий план «мирового домостроительства»[320]). Можно предположить, что чтение Гоголя Агамбеном следовало бы другой интенции, связанной, скорее всего, с тезисом Беньямина о комедии как жанре, предоставляющем человеку возможность освободиться от мифических фигур закона и вины[321], отделить чистую жестуальность действия от его подчинения некой цели. Агамбен говорит:Так вот, я думаю, что если мы попытаемся помыслить, что именно определяет комический характер относительно трагедии, то мы могли бы утверждать, что в противоположность трагическому герою комический персонаж действует как раз для того, чтобы подражать собственному характеру. Именно поэтому комический персонаж очевидным образом никогда не отвечает за свои действия. Не может быть подражания действиям
в случае комического персонажа – например, в случае Пульчинеллы. Действительно, Аристотель пишет, что в комедии речь не идет о hamartia, о вине, поскольку стихия комедии – смешное.<…>
Если мы дадим имя «жеста» понятию, которым я предлагаю заменить понятие действия, то жест должен обладать следующими – противоположными – характеристиками. Во-первых, жест не есть действие, вменяемое в вину субъекту. Во-вторых, он не обращен к некой цели: более того, он прерывает само это отношение средств и целей. В-третьих, жест не зависит от воли субъекта[322]
.