Opus marginum

На тебя действует город. (А все-таки, может, он абсолютно прав?). Город — грязный подонок, изъеденный червями член, стесняющийся своей эрекции, захлебнувшийся в деньгах. Именно здесь ты научился его любить и ненавидеть себя. Комплексующий перед миром, он глупо прячется за жестокостью, надеясь и даже веря в свою непоколебимость. Великий реаниматор подлости, растерявшийся как ребенок, повесивший кошку и закапывающий ее на клумбе с прекрасными цветами. Кто-то ему ляпнул, что… Да, это правда, самые красивые цветы на кладбищах и на месте снесенных сортиров. Холодная, тошнотворная красота — давненько привитый идеалишко. Город и люди — полная несовместимость — симбиоз дерьма с огнем (весьма полезный в Азии). Кто мне сможет доказать, что город строят люди. История в это не верит, хоть и проклинает охотников за полисами-осьминогами. Сам мир давно уже плюнул на эти регенерирующиеся создания, замочив Китеж и Помпею. На свете есть люди, а есть жители городов, и именно люди на грани вымирания. Помочь выжить городам — преступление, которое нельзя простить человечеству, как старик де Сад не простил ему идею Бога.

Да, Корнель был абсолютно не сумасшедшим, я был абсолютно пьян, Сад — абсолютно безразличен, Элис — абсолютно возбуждена, а город — абсолютно глух и глуп.

7

По-пинкфлойдовски успокаивающее утро — нутро безумий обречено — колючий жар бессильно проступает на лбу мелкими каплями вчерашнего пота — сухость во рту сменяет непреодолимая тошнота — облегчение. Сегодня вторник — смазливый солнечный день. Ничто не предвещает заумных знамений и вымученных отчаяний. Если бы кто-нибудь сходил за пивом, то он несомненно попал бы в историю (если хочешь попасть в Историю — обмани ее), но таких дураков у нас остается все меньше, и я рад этому. Я не боюсь конкурентов, но все же неприятно видеть взъерошенных очкариков, готовых зубами вцепиться в мою штанину и лезть наверх, пока не сломаются зубы. Чтобы этого не повторялось, я обязательно вколочу в каблук моего ботинка здоровенный гвоздь и буду гордиться им, пока мне не опостылит скрежет выщербленного асфальта под моими ногами. Часы с каким-то бестолковым упрямством продолжают идти, хотя, по-моему, я не заводил их уже три дня. Но все равно я окажусь упорнее, мне к этому не привыкать, я сам по себе есть большая привычка мозолить глаза и уши добропорядочным сутенерам, а привычке не стоит приспосабливаться — это уже не честно. Да, гонора у меня предостаточно, но все же это не есть подобие жалких домогательств к славе. Мне она не нужна, ибо я еще не решил, куда ее поставить. В моем интерьере нет еще ни крючка, ни зацепочки, а все полки заняты книгами, и мне лень разгребать этот букинистический хлам. К тому же у меня аллергия на дидактику а-ля Гюго или Тургенев. Но даже если (медведь в лесу сдохнет) я соберу в кулак весь свой героизм и выкрою место для этого тощего призрака, что я буду делать потом? МНЕ ЖЕ БУДЕТ НЕ В КОГО ПЛЕВАТЬ!!!

Элис еще спала. Сад воткнулся в «Черную весну» и причмокивал холодным заплесневевшим кофе (Ронни давно бы укусил его за ухо), наборматывая «I only want to say». На полу посапывал его высокоумие монсеньор Корнелий Красс.

«Рабле отстраивает стены Парижа из человеческих влагалищ», — первое, что мне пришло в голову, когда я увидел обложку книги. Лучше бы мальчик читал Рабле. Там хотя бы нет недотрог — я с отвращением вспомнил Инес! Пока вся не переломается, не изогнется, как большая сосна, не поправит свой фекальный макияж — не скажет ни слова, а потом станет обычной проституткой (как им всем и положено!). Меня просто возмущает это: «А может не стоит?»», говоримое с блестящим прищуром в предпоследний момент. Кому это нужно? Это смешно, когда трусики улетают под пыльную кровать, где уже развратно расположились ваши нестираные носки, подаренные предыдущей подругой. Это одна из тех фраз, за которые бьют по морде. А вам нельзя, вы обязаны повторять: «Надо, надо…» Тьфу! И на хрен такая любовь?

Но с Инес все покончено. Dixi. Ронни нет, Инес нет. Ковыряю стеклышки из витража. Мутно-голубое (Элис) держится на соплях. Призрачно-коричневое (Профессор) переместилось на потолок. Невольно вспомнился желтый Христос в голубых трусиках-чалме и красные спермообразные деревья. Пейзанки не молятся, а отдыхают, да и он не висит, а приплясывает на выступе, и вообще, француз-сифилитик не читал призывов к девственности на бретонских крестах. Ему нужно было только «золото их тел», иногда яванское, черное. Зря ему не отрезали уши. «Таke this cup away from me!» Я все-таки отколупну это голубое стеклышко. Мой витраж будет плевком на стене и называться: «Я. Эмаскулированный город».