Опыт биографии. Невиновные

Была ли последовательность, план или программа все более глубокого постижения жизни, существовала ли хоть какая-то, так сказать, управляемость этой оппозиционностью литературы, направление движения к вымечтанному рубежу? Я размышляю об этом как читатель журнала, знающий кое-что о его кухне. Думаю, не было такой программы, и в этом главная причина смерти журнала до срока — последние годы он жил лишнего, а все сделанное было только количественным накоплением продекларированного с самого начала, еще в пору статей Померанцева и Щеглова. Таким был Дудинцев (напечатанный, кстати, Симоновым), романы Залыгина и Бондырева, повести Некрасова, Тендрякова и Быкова, Троепольский и Можаев, «Теркин на том свете», мемуары Эренбурга, Семин, Дорош, Герасимов, Абрамов… Разные — и в жанре, и в судьбе авторов, и по дарованию — вещи имели общий (с поправками на жанр, судьбу и дарование) пафос, открывали читателю глаза на ошибки, просчеты и беды нашей действительности. Почитая их только издержками — отвратительными, гнусными, требующими самого жесткого к себе отношения, искоренения, — но издержками великолепно задуманного целого. Могло ли быть, впрочем, иначе и мог ли журнал пойти дальше, если его редактор все время помнил о своем партийном билете и, думается, он не был ему, во всяком случае всегда, камнем на шее. Сталин — самый крупный барьер, который он смог преодолеть, путь дальше был ему заказан.

Но «Новый мир» — живой организм со своей собственной логикой, самостоятельностью — и в какие-то моменты мог становиться неуправляемым. В журнале старались не пропустить ничего талантливого, порой изменяя жесткости направления: Белов, Шукшин, Астафьев… Существовала собственная логика в развитии идей, в их продолжении, которая могла и не быть близкой редакторам журнала, порой вызывать у них протест, внутреннее сопротивление. Высшее из того, что было напечатано в журнале, притом что само появление именно на его страницах случайным никак не было, явилось следствием такой самостоятельности журнала, а не прямой, грубо говоря, заслугой редакции. Это явление неизмеримо более сложное, никак не обличительное, оно знаменует новый этап или период нашей литературы. Оно сразу же переросло «Новый мир», хотя появилось в нем. Почему? Да потому, что податься больше было некуда, а очевидная уже чисто литературная незаурядность даже формально отвечала направленности журнала.

Только формально, уже чисто художественная логика этих вещей вела значительно дальше предела, совершенно сознательно и искренне поставленного себе редактором журнала.

И тем не менее это тоже был автор журнала, журнал сделал чрезвычайно много для публикации его произведений, отчасти не понимая, а отчасти позабыв о собственной мундирности во имя высших соображений, зная о своей ответственности перед литературой и не забывая о нашем общем горьком опыте.

Я помню ощущение праздника в журнале, когда печатался «Один день Ивана Денисовича», воспринявшийся сразу же высшим достижением той поры, как бы подытожившим все сделанное до того и одновременно открывшим период новый. Но оказалось, что в этом «периоде» «Новому миру» делать уже нечего, приговор, вынесенный этой гениальной балладой об одном из лагерных дней крестьянина и солдата, был таким категоричным и никаких надежд не оставляющим, чисто художественный, органичный, а потому особенно весомый вывод был сам по себе столь нов и неожидан, что поначалу и не воспринялся ни в редакции, его печатавшей, ни начальством, его разрешившим («Обманули Хрущева!» — говорили потом), ни официальной критикой, угодливо принявшейся расхваливать странное сочинение, почему-то одобренное секретарем ЦК. (В первый момент это показалось обидным, способным убить автора, никак не созданного для роли официально ласкаемого.)

Но этот высший взлет журнала был его концом — не только двигаться дальше (а топтание на месте — смерть для любого художественного организма), но и остаться на таком уровне «Новый мир» был неспособен, зачеркнул бы собственное существование, лишая себя наверно же грезившейся в перспективе возможности получить по праву заслуженное официальное признание. Романы Солженицына, попавшие в «Новый мир» следом за «Иваном Денисовичем», никак не могли стать официально узаконенной, так сказать, художественной оппозицией, за принадлежность к которой в советских кассах платили бы советской валютой. И хотя в «Новом мире», казалось бы, делали все, чтобы их напечатать, стоять за них до конца не могли. Журнал кончился.