Опыт биографии. Невиновные

Но здесь — в натуре — речь шла совсем о другом: сначала нам нужен был всего лишь профессиональный совет, степень нашего правового невежества была вопиюще постыдной, а потом, когда что-то прояснилось, сформулировалось существо просьбы — на мой наивно-непрофессиональный взгляд, она была вполне элементарной. Но даже если в высоком учреждении, в котором служил наш товарищ, все самое простейшее не могло быть простым, а само осуществление элементарного становилось подвигом, он не мог его не совершить. Я не боюсь и сейчас это утверждать, хотя понимаю, что ждать подвига от человека, тем более хотя бы внутренне его требовать, непозволительно и противоречит тем же элементарным добродетелям. Но не так же просто люди встречаются друг с другом, вместе растут, разговаривают, стремятся постичь существо происходящего, мудрость и душевное совершенство… Если это дружба и если это серьезный разговор, разве он может остаться болтовней, аксессуаром к заливному или еще одной приправой к жаркому — закуской, способствующей отличной выпивке, а потом пищеварению? Страшное, раздирающее и без того жалкое представление нашей интеллигенции о нравственности, так увлекающее самых откровенных (как часто это всего лишь разговор и как редко он бывает искренним!) рассуждение о вине всех и каждого за все, открывающее неограниченные возможности (порой неконтролируемые) для любой слабости и самоопределения: все равно мы все во всем виноваты! Но это неправда! Потому что как бы ни был я в высшем смысле виновен в страдании неведомых мне детей во Вьетнаме, как бы ни было остро чувство ответственности за преступления, совершающиеся вокруг меня, которое никто никогда с меня не снимет, я свободен в праве чувствовать собственную ответственность за свою жизнь, свои поступки и помыслы. Это все та же чудовищная, бездушная, кухонная диалектика, взятая на вооружение людьми, позабывшими, что слово, его первоначальный божественный смысл не может быть относительным, он абсолютен, а потому добро есть добро, также как зло — зло. Это диалектическая софистика приучила нас позабыть об этом, полагая, что элементарное столь же относительно и зависит от места и времени. Взятое напрокат, на первый взгляд, смелое и к себе беспощадное рассуждение о собственной вине (а потому, если быть в своей логике бесстрашия, — все позволено!) выдает всего лишь хлопочущую об упрочении собственного спокойствия софистику: для человека нерелигиозного манипуляции с христианской нравственностью ничего не стоят. Человек должен быть свободным в своем праве ощущать себя нравственным, но если он говорит о всей мере своей вины с такой религиозной высоты, ему следует знать, что вину человека и человечества Христос взял на Себя на Своем Кресте, не освободив нас от необходимости искупления собственной вины перед человеком и человечеством. Без знания этого мы имеем дело со словесной эквилибристикой, обывательской радостью освобождения от ответственности, от сознания своего равноправия в мерзости и тайного самодовольства от смелости выставления ее напоказ. Хотя бы уважение к чужим убеждениям не должно разрешать столь безответственно обращаться со словом, тем более заимствовать высокую мысль для организации внутреннего комфорта.

Немыслимыми представляются мне сегодня отношения с людьми, для которых слово всего лишь яркая одежда или украшение к ней; наше время слишком серьезно, слишком велика наша ответственность, чтобы мы могли позволить себе роскошь не быть готовыми всегда подтвердить свое слово делом.

Мы встретились с этим человеком в расцвете его мужской зрелости, его житейский и профессиональный опыт был мне в ту пору необходим. Почему-то мы сидели в сквере против Большого театра и «Метрополя», он был в светлом костюме, раскуривал трубку, и я вдруг с ужасом увидел, что руки у него дрожат и табак сыплется на светлую полу пиджака.

Он не глядел мне в глаза, он ничего не мог, он не верил ни одному моему слову, ему была понятней и ближе версия следователя калининградской милиции Сорокина, он не был убежден, что его имя каким-то образом не всплывет в моих или Иды разговорах.

«Господи, — думал я, — ну а если б не дело об автонаезде, а что-то имеющее хотя бы отдаленное отношение даже не к реализации (чур меня!), а к обнародованию наших с ним настоящих застольных разговоров, тогда б, наверно, и встречи не было, и телефон меня б попросили забыть…»