Опыт биографии. Невиновные

Был 1962 год. Пора Реабилитации и либерализма в органах юстиции обернулась громкими, повальными делами о взяточничестве и кумовстве, с приговорами до высшей меры, люди профессиональные говорили мне, оправдывая и объясняя нашего товарища, о невозможности какого бы то ни было его вмешательства в это дело именно по причине столь давней и тесной дружбы. Но я не был способен это понять, пожалуй, не могу и теперь. Наверное, это был тот случай, когда следовало решиться на все, рискуя собственной карьерой или еще чем-то, хотя я опять проговариваюсь — сужу и осуждаю. Но можно ли жить на заливаемом волной низком берегу, не заботясь о его укреплении, не испытывая прочности камней, которые, как ты полагаешь, способны выдержать любой шторм, тем более, ветер крепчает? Я не мог заставить себя встречаться с той поры с нашим товарищем, хотя много раз пытался принудить себя к этому, зная, насколько ему это тяжко и важно. Почему-то, по очень сложной ассоциации, не мог забыть и его рассказа о том, как практически осуществляется у нас высшая мера: входят неожиданно под утро, заламывают и завязывают руки, надевают мешок на голову, ведут и приводят куда-то, ставят на колени, наклоняют голову к специальному в полу стоку для крови — и стреляют в затылок.

Мы все виноваты в этом — и тот, кто работает истопником в детских яслях, и тот, кто по утрам взбегает по ступенькам в здание прокуратуры на Кузнецком Мосту или входит в огромные, тускло поблескивающие медью двери на Лубянке. Но есть разная мера ответственности, а конкретность имеет здесь значение качественное, позволяющее людям жить и чувствовать себя людьми, ставящая нравственный предел всякому сотрудничеству. Ложь, будто бы этот предел растяжим до бесконечности.

Я видел коллег нашего товарища в их собственных темноватых кабинетах на Кузнецком Мосту: тупые, бездушно-холодные лица, равнодушные уже профессионально и даже не от привычки к беззаконию и несправедливости, но принципиально полагающие равнодушие непременной принадлежностью своей должности. Я никогда не забуду, как они встречали меня, скучающе, заранее все зная, выслушивали, наперед имея ответ, который я получал спустя месяц проверки. Стоило невообразимых трудов дважды добиться затребования дела из Калининграда в Москву в порядке надзора, я дважды получал стереотипный ответ о том, что действия областной прокуратуры подтверждаются обстоятельствами дела.

Как ходил наш товарищ по этим кабинетам: шутил, обсуждал футбол, погоду, пил водку — сосуществовал?

Чужой человек, которого я никогда прежде не видел, которому один из наших дальних знакомых, его знавший, рассказал о нашем деле, взялся за элементарное так просто, с такой мерой естественной ответственности, с какой люди вообще живут, не важно — совершая при этом подвиг, просто делая добро или разговаривая с человеком.

Мы встретились, сговорившись по телефону, узнав друг друга по описанию, на Кузнецком Мосту, в двух шагах от места его работы, и я передал ему заявление прокурору республики, которое он должен был ему отдать, минуя обязательные низшие инстанции, на которых все наши усилия до сих пор буксовали. Между нами не было годов дружбы, знания друг друга, у него не могло быть конкретной боли за судьбу моей сестры, продолжавшей сидеть в бывшей гестаповской, а ныне советской тюрьме, к тому же его биография была сложнее (хотя бы откровенно еврейская фамилия), а стало быть, степень риска значительно выше. Но его попросил об этом его товарищ, дело шло о попрании права и справедливости, о том, что нужно помочь человеку, и он сделал это так просто и деловито, что я, больше его никогда не увидевший, на всю жизнь запомнил именно эту будничную простоту: быстроту, с которой он схватил суть дела, тут же на улице проглядев бумаги, и добрую улыбку на прощание. Что может быть прекрасней и выше такой, идущей от человека к человеку энергии добра, возможности взяться за руки, понимая друг друга сразу, без ненужных слов и отчаянно смелых деклараций!

И конечно, такого рода встречи в деле, которым мы с Зоей жили эти полгода, были не менее важными, чем столкновения со злом, приобретшим для нас всю меру конкретности, дающим материал для анализа и обобщений, на которые теперь я уже получил право. Не будь этих встреч, мы не просто проиграли бы дело, мы не смогли бы жить, ибо оставалось задохнуться или впасть в жонглирование ничего не стоящими рассуждениями о повязанности злом всех и каждого, о всеобщей вине за существующее в мире зло, якобы не дающее человеку никакого выхода.