Опыт биографии. Невиновные

Поздно ночью, спустя два с половиной месяца после суда, мне позвонил из Калининграда Валентин и сказал, что сегодня еще раз вызвали дружка Толика — того самого таксиста, с которым он разговаривал наутро после случившегося, впервые допросили по-настоящему (Ида с первого же дня настаивала именно на этом!), и он сказал на допросе: машину вел Толик, он сам ему об этом рассказал, приехав утром за стеклом. Я тут же позвонил Катцу. «Феликс Григорьевич, — сказал он взволнованно, — да ведь это Йена! — и, не понадеявшись на мою эрудицию, объяснил: — Да, да, Берлин еще не взят, но дорога на него открыта, неприятель разбит наголову, после Йены ключ от Берлина у императора в кармане. Кампания решена!»

Толик раскололся на следующий день — на очной ставке со своим дружком. Иду привезли в областную прокуратуру, в кабинет прокурора, и в присутствии всех его замов, прокуроров и следователей объявили, что она свободна.

«Что ж вы молчите?» — разочарованно сказал Петухов, подаривший ей свободу.

«А вы надеялись, я буду рыдать от счастья, просидев из-за ваших шалостей с советским правосудием полгода в тюрьме?» — спросила она.

Все-таки была пора, когда Хрущев находился в расцвете своего чудачества: выбросил Сталина из мавзолея, напечатал Солженицына, грозился вытащить на свет божий кровавую историю с убийством Кирова. Была растерянность, непонимание — как же в таких условиях существовать: у тех же чиновников, кому хватило логической смелости домыслить происходящее, кресло начинало шевелиться и трещать. А у нас, от непривычного ощущения внезапно приоткрывшейся возможности быть людьми, сладко кружилась голова. Могла же Зоя, как уже говорилось, пробившись в конце концов к прокурору республики, спросить, гладя ему в глаза: «А знаете ли вы, что такое презумпция невиновности?»

2

В один из ясных осенних дней 1965 года на каком-то из московских бульваров, засыпанном шуршащими под ногами листьями, случайно встретившийся приятель рассказал, что арестованы Синявский и Даниэль, их обвиняют в том, что они печатались за границей под чужими именами.

Я был знаком, но никогда не разговаривал с Синявским, не видел Даниэля. В самой возможности существования столь неожиданного пути была озадачивающая привлекательность. Хотя первое ощущение скорее иное: очень тесно чувствовал я в ту пору связь со всем, что происходило вокруг, чтоб мог представить себе какую бы то ни было жизнь вне ежедневных и столь увлекавших меня интересов, живого процесса, откликавшегося на всякий поворот мысли. Было трудно вообразить возможность второй, но самой главной работы где-то вне этой жизни, передачу рукописей на Запад, их публикацию, а там уже своя, неведомая жизнь книги, без видимой надежды проникнуть обратно… Во имя чего? Честолюбие, потребность творчества, осознанный путь сопротивления или всего лишь легкомыслие?

Ответы могли быть разными, в ту пору я не знал этих людей, их книг, не был способен предугадать, что в связи с этим последует. Неожиданность проявления людей, существовавших рядом, ходивших теми же дорогами, изумила различием. Нужно было сначала привыкнуть к этой мысли, чтобы понять противоестественность запрета печатать книги там, где автор хочет, преследования изготовления рукописи. Этой простой мысли следовало прорасти, чтобы усвоиться не умозрительно, а сердцем.

Я помню, как впервые увидел Синявского (больше я его не видал, только мельком). Был банкет по случаю выхода пятисотого номера журнала «Новый мир». Апофеоз нашего либерализма. Хотя «Новый мир» никогда не считал себя органом либеральным, его редакторы с презрением относились к либералам — преуспевающим и поощряемым начальством, легко зарабатывающим свои деньги, не залезая при этом в чужой карман. Можно предложить такое определение либерала, как у нас его понимают: милый порядочный человек, с ним не зазорно встретиться, поболтать, выпить; с ним можно говорить на любую, самую острую тему, хотя порой замечаешь легкое смущение в глазах и чисто светское нетерпеливое желание поскорей перейти к выпивке или всегда приятному разговору о женщинах; он не только благополучен, он живет, по нашим меркам, роскошно, виртуозно все, что он хочет, извлекая из государственного бесхозяйствования, неумения считать. В чем его либерализм? — во внешнем лоске, хороших манерах, некоей эрудиции (что производит впечатление рядом с откровенным невежеством и тупостью администрации и ее художественного окружения), в четком (кожей!) понимании, что́ сегодня позволено, и в связи с этим в способности балансировать на краю; в умении пощекотать нервишки разрешенной остротой. И при всем этом — люди широкие, талантливые, добрые (если доброта не способна пошатнуть их благополучия, завоеванного не так просто).