Опыт борьбы с удушьем

Выяснилось, что нужно собрать огромное количество бумаг, поскольку один раз ему в УДО уже отказали: справку с места жительства, выписку из домовой книги, характеристику от соседей и с последнего места работы, заявление от матери и от меня как жены, – и заверить все это у участкового по его месту прописки в Большом Гнездниковском. Я согласилась, хотя ни сил, ни желания заниматься бумажной волокитой, в очередной раз обивать пороги, общаться с людьми в форме у меня не было. Я предложила отправить Софу.

– Мать пойдет? Об этом даже речи быть не может, – отрезал Сева. – Она туда придет, на нее, старую еврейку, не так посмотрят, у нее сразу инфаркт – и в больницу. Тебе же потом за ней ухаживать придется. Или ты это сделаешь, или я сижу здесь до конца.

Я собрала все справки, Софа всюду со мной ходила, помогала, претензий не предъявляла, о загубленной мною Севкиной жизни даже не заикалась. Она пошла провожать меня в их районное отделение милиции, располагавшееся на задах Тверского бульвара. В само отделение она, конечно, заходить не собиралась, осталась меня ждать на скамейке на бульваре. Когда я уже стояла на переходе, то оглянулась на нее, старую, одинокую, несчастную, с гордо поднятой головой под смешным беретом с помпоном. Покупать ей ничего все равно не имело смысла, она всегда возвращала мои подарки, от денег отказывалась. Почему-то мне вспомнилось, как она до восьмого класса каждый день провожала Севу в школу. Вот так, наверное, и сидела здесь на Тверском с его пальто в руках, дожидаясь окончания занятий. Да нет, конечно, возвращалась домой: драить, мыть, убирать – у нее всегда была идеальная чистота и порядок. А потом они шли с Севой в ресторан, в ВТО или ее любимый, «Центральный». Я подумала, что после надо обязательно зайти к ней, принести продуктов, она же наверняка голодала.

3

Мне было сорок два года. Я подстриглась, отрезала пучок, сделала каре и вернулась к своему природному цвету: принесла парикмахеру косу, которую отрезала перед родами, и попросила сделать мне такой цвет.

Постоянное настойчивое тяжелое мужское внимание докучало, тем более что все вокруг знали, что муж у меня в тюрьме, я одна, с деньгами туго. Мужчины, Севины знакомые, и здесь, в Москве, и в Тбилиси смотрели на меня как на добычу. Они предлагали помощь, а потом приглашали в ресторан – я, разумеется, отказывалась. В Грузии все было обставлено очень почтительно, деликатно, без всякого нажима или наглости московской, но в результате все равно все сводилось к тому же. Фразу «С ним надо встретиться, у него есть деньги, он может помочь» я слышала не один раз. Я отвергала все авансы.

Подруги мне говорили: «Ну что ты все время одна? Ты ведь не старуха. Сходи куда-нибудь. Тем более что Севе ты сказала, что между вами все кончено. Ты ведь теперь даже не нарушаешь никакие супружеские заветы».

– Какая разница, что я ему сказала. Это были не банальные слова «все кончено». Я сказала, что выхожу из этой ситуации, для меня совершенно невыносимой.

Вся наша жизнь, сказать правду, была мало выносимой – я теперь все время об этом думала. Так получилось, что я безумно, до потери дыхания и сознания влюбилась в этого человека. Кругом все видели и знали, что он мне не подходит, что это не мой человек, но я этого понимать не хотела. Разве это жизнь – то, что у нас было? Беспрерывные ссоры, размолвки, убегания… Если посчитать, мы жили вместе под одной крышей куда меньше, чем бывали порознь. Сколько раз это повторялось, даже после того, как родился ребенок: скандал, он собирается как пуля и убегает к мамаше.

Папа был прав, и бабушка тоже, и мама вначале была против нашего с Севой союза, а потом сама спросила, почему мы не поженились, когда планировали: «Ну, вы поженились? Вы же должны были расписаться пятого февраля». Если бы не ее поддержка, может быть, я бы остановилась.

Сева пропадал, шлялся, не приходил ночевать домой, а когда возвращался, от него пахло чужой женщиной – и тогда я мстила.

Скажем так, у меня были партнеры. Это случалось.

Отношений у меня с ними никаких не было, в смысле, когда люди перезваниваются, встречаются, скрываются ото всех, – нет, ничего подобного. А были совершённые в горячке, в жуткой обиде на него единичные, не имеющие продолжения эскапады, как я это называла – «наш ответ Керзону». Это случалось только тогда, когда у меня в животе вся боль и обида сворачивались в ком, и он поднимался к горлу, и дышать становилось больно – только тогда.

Не важно, что каждый раз я чувствовала себя после этого отвратительно, я все равно повторяла. Удовлетворения или успокоения это мне не приносило, мне казалось, что я мщу не ему, а себе самой. А потом я поняла, что в результате только себя опускаю. Хоть я и считала, что имею право на такое поведение – после всего того, что он себе позволял.