Отсюда следует ряд важных следствий. Наша склонность объективировать выражена в нас до такой степени, что мы неизбежно стремимся представлять себе действие как результат, задаваясь вопросом, откуда оно проистекает и кто его совершил. В этом отношении наш анализ требует от нас раскрытия определенной двусмысленности в выражении ego sum qui feci1. Мы пытались дать ему, так сказать, локальную интерпретацию: «это я, кто...» означало бы вот именно эту руку, именно этот рот. Но в действительности указательная ценность этих точек отсчета является нулевой. Может так случиться, что я должен приписать себе действия и слова другого. Это уже будет не вот этот рот и не эта рука и, однако, это буду я. Итак, я — это не кто-то, имея в виду, что, по определению, кто-то — это кто-то другой. Я некоторым образом противоположен кому-то, здесь я занимаю позицию абсолюта. Однако это только один момент диалектики: для другого, для Пьера и Жана, я являюсь кем-то, мое действие есть действие определенного кого-то; с другой стороны, мне дано воспринимать Пьера и Жана как действующих лиц, то есть смотреть их глазами, видеть себя, как они меня видят, следовательно, видеть себя как кого-то, как кого-то другого. В этом случае я перестаю совпадать с самим собой, как если бы мое существо было расщеплено. Таков неизбежный и обманчивый результат интроспекции (самонаблюдения). Постараемся разъяснить это более конкретно. Предположим, что я вмешался, чтобы защитить ребенка от грубо обращающегося с ним взрослого, это
1 это сделал я (буквально: это я, кто сделал) (лат.).
87
действие, без всякого сомнения, я могу отделить от самого себя и рассматривать его не как мое, а как действие кого-то, на кого я смотрю, присутствуя при этом. С этого момента я могу его некоторым образом раздробить и исказить до неузнаваемости. Незаметным образом это действие перестает быть моим и даже вообще каким-либо действием, становясь чем-то вроде жестикуляции. Отметим, что чем больше действие было моим, то есть чем более оно включается в тотальность меня самого, тем менее я буду способен на подобное саморасщепление. Это очень важно, поскольку выявляет критерий, позволяющий установить иерархию действий как действий. Какое-либо действие является тем больше действием, чем меньше у меня возможности отречься от него, не отрицая при этом себя самого в целом; и это, кстати, показывает радикальную невозможность существования немотивированного действия. Можно было бы утверждать, что чем более жизнь разменивается на мелочи, то есть рассыпается на несвязные хлопоты, тем в меньшей степени она наполнена действием, тем менее может быть уподоблена действию. И наоборот, чем менее она подчиняется суетливой выгоде, тем более в ней будет, в глубоком смысле этого слова, жертвенной посвященности, тем более она будет стремиться к тому, чтобы уподобиться в своей целостности единственному, уникальному акту.
В свете именно таких размышлений я хотел бы рассмотреть идею личности. Здесь я хотел бы начать рассуждать таким же образом, как я это делал в отношении понятия «действие», то есть способом конкретных, как можно более точно определенных приближений.
Мне кажется, что нам не удастся поставить проблему личности исходя из понятия индивида и противопоставления ему (я не имею в виду дать определение личности, так как это предприятие влечет, видимо, непреодолимые трудности). Я не хотел бы говорить и о противопоставлении личности и вещи, хотя мы неизбежно встретимся с ним в дальнейшем и должны будем подтвердить его истинность. Я полагаю, что личность возникает прежде всего в противопоставлении к man, к on* (безличному некто). Впрочем, on может быть, строго говоря, неопределимым. И, однако, его характеристики бросаются в глаза. В первую очередь оно по определению анонимно, не имеет лица, некоторым образом непостижимо; оно мне неподвластно, скрывается, оно по сути своей безответственно. В определенном смысле это противоположность действующему лицу. Его природа—имеет ли оно какую-либо природу? — противоречива как природа фантома. Оно утверждает себя как абсолют — и оно есть сама противоположность абсолютному. Смешение его с безличностной мыслью является, по-моему, самым опасным моментом, и в то же время его труднее всего избежать1. В действительности on — это падшая мысль, не мысль вовсе, лишь тень мысли. Но я должен
1 Было бы нетрудно показать, что некий вид демократического рационализма базируется именно на таком смешении, как если бы мог существовать минимальный контакт между демократическим on, on всеобщего избирательного права и разумом, действующим в науке.
88
констатировать, что этот фантом существует на горизонте моего сознания и затемняет его; он окружает меня, грозя наступлением со всех сторон (я не буду долго останавливаться на этом, здесь все совершенно ясно, особенно в нашем мире, отравленном прессой).