Опыт о неравенстве человеческих рас

Вот так ислам вышел из своих пустынь. Высокомерный, неизобретательный и с самого начала на две трети подчиненный греко–азиатской цивилизации, он находил на востоке и юге Средиземноморья многочисленных новобранцев, уже готовых воспринять такую сложную смесь. По мере распространения ислам все больше пропитывался этой смесью. От Багдада до Мон Пелье он распростер свой культ, заимствованный у Церкви, у Синагоги, в искаженных традициях Геджаза и Йемена, так он проповедовал свои персидские и римские законы, свою греко–сирийскую и египетскую науку, свою администрацию, с самого первого дня отличающуюся терпимостью, что вовсе неудивительно, когда в государственном теле отсутствует единство. Неправы те, кто удивлялся быстрому прогрессу мусульман в смысле утонченности нравов Основная масса этого народа просто–напросто изменила привычки, и народ этот стал почти неузнаваем, когда начал играть роль апостола или радетеля на мировой арене, где уже давно не знали его под древними именами.

Разумеется, в этот конгломерат столь разных рас каждая вносила свой вклад в общее процветание. И все же — кто именно дал главный толчок, кто поддержал порыв пусть и не столь долговременный? Не кто иной, как небольшая группа племен арабского происхождения, вышедших из самой сердцевины полуострова, которые дали не ученых, но фанатиков, солдат, победителей и наставников.

Арабская цивилизация была не чем иным, как греко–сирийской цивилизацией, омоложенной, обновленной дыханием гения — довольно кратковременным, но более свежим — и трансформированной персидской примесью. Построенная таким образом, открытая многим влияниям, она не укладывается ни в одну социальную формулу, имеющую иное происхождение; но и греческая культура не сочеталась с римской, столь ей родственной, которая много веков оставалась замкнутой в пределах одной империи. Здесь неоспорима невозможность для цивилизаций, созданных чуждыми друг другу этническими группами, когда‑либо смешаться друг с другом.

Когда история четко установит этот непреодолимый антагонизм между расами и их культурными типами, станет очевидно, что различие и неравенство коренятся в глубине этих составных отталкиваний, а поскольку европеец не сможет цивилизовать негра, поскольку он в состоянии передать мулату лишь часть своих способностей, а этот мулат, имеющий в жилах кровь белой расы, не создаст потомство, способное воспринимать что‑либо большее, нежели культура метисов, пусть и устремленная к идеям белой расы, я считаю себя вправе заявить о неравенстве умственных способностей различных рас.

Повторю еще раз, что речь вовсе не о том, чтобы скатиться к методике, столь милой, к несчастью, для энтологов и, по крайней мере, смехотворной. Я не собираюсь рассуждать о моральной и умственной ценности отдельно взятых индивидов.

Что касается моральной ценности, я полностью и целиком вывожу ее за рамки вопроса, когда констатирую способность всех человеческих обществ в должной мере осознать значение христианства. Когда речь идет об умственной способности, я абсолютно отвергаю аргументацию, заключающуюся в следующем: всякий негр бездарен [36]. Иначе, следуя такой логике, мне пришлось бы признать, что всякий европеец умен, но упаси меня Бог от такой глупости.

Не думаю, что сторонники равенства рас поспешат показать мне тот или иной отрывок из той или иной книги миссионера или путешественника, откуда следует, что некий йолоф оказался искусным плотником, готтентот стал добрым семьянином, кафр умеет танцевать и играть на скрипке, а бамбара знает арифметику.

Я признаю все, что можно рассказать чудесного в этом смысле, что касается самых талантливых дикарей. Я отрицаю чрезмерную глупость, хроническую бездарность даже среди самых нецивилизованных племен. Я даже пойду дальше моих оппонентов, потому что я не сомневаюсь, что немалое число негритянских вождей по силе и обилию идей и мыслей, по мощи духа и интенсивности активных способностей превосходит средний уровень, коего могут достигнуть наши крестьяне, даже наши вполне грамотные буржуа–горожане. Подчеркну еще раз, что мои рассуждения строятся вовсе не на зыбкой почве отдельных личностей или индивидов. Мне кажется недостойным для науки ограничиваться такими мелкими аргументами. Если Мунго–Парк или Ландер выдали какому‑то негру удостоверение о наличии ума, кто мне поручится, что другому путешественнику, встретившему того же одаренного типа, не придет в голову совершенно противоположное мнение?