Опыт познания природы jukebox

На променаде Антонио Мачадо лежали годами выбрасываемые носовые платки и презервативы. Днем на пустоши гуляли кроме него, как правило, только старики, в стоптанных башмаках и обычно в одиночку; прежде чем высморкаться, они обстоятельно вытаскивали тщательно сложенный носовой платок, разворачивали его и встряхивали. Он взял себе за правило приветствовать, до того как сесть работать, хотя бы одного из них, намереваясь услышать ответное приветствие; не испытав этого мига улыбки, он не хотел возвращаться в номер; иногда он даже специально останавливался, давая себя обогнать, чтобы иметь возможность сказать «hola!» и кивнуть головой. А еще раньше он сидел в центральном кафе Сории у большого окна и читал ежедневно с помощью словаря газету. Llavero означало «кольцо для ключей»: подняв над головой связку ключей, женщина участвовала в уличной демонстрации в Праге; dedo pulgar — большой палец: американский президент поднял свой большой палец в знак успешного турне по Панаме с впрыскиванием крови; puerte giratoria значило «вращающаяся дверь» (через такую дверь вошел когда-то Сэмюэл Беккет в знаменитое парижское кафе «Клозери-де-Лила»). Весть о казни супружеской четы Чаушеску он прочел не то чтобы с удовлетворением, а скорее со знакомым и вновь пробудившимся сейчас ужасом перед содеянным. Когда бы это ни случалось, он каждый раз находил разгадку в характерах Теофраста и испытывал ко многим из них, во всяком случае к некоторым их чертам — в которых, возможно, узнавал свои — известную нежность; ему казалось, что слабость и глупость суть признаки одиноких людей, которые не нашли общего языка с обществом, в данном случае с древнегреческим городом-государством, и чтобы каким-то образом все-таки вписаться в него, вели с храбростью и отчаянием эту свою комичную игру; и если они слишком усердствовали в том, вели себя, как юнцы, много хвастались или, что особенно бросается в глаза, не были «нужными людьми в нужный час», то чаще всего это происходило от того, что они не смогли найти своего места среди других, в том числе своих детей или своих рабов. Отрываясь от чтения, он то и дело смотрел в окно на платан с остатками редкой листвы или на голый клен рядом с ним, где на ветках сидели воробьи, чувствуя себя под надежной защитой, если, конечно, не было ураганного ветра, причем сидели так тихо, что смотрелись как весенние почки, а вздрагивающие от малейшего дуновения ветерка и трепещущие зубчатые листья платана, напротив, казались вспархивающими птицами. Самое сильное впечатление от Сории он испытал внизу у моста, перекинутого через реку, меньше — при виде его каменных арок и по-зимнему темных, медленно текущих масс воды, чем от таблички в центре моста — RIO DUERO. На одном из баров поблизости он заметил вывеску «Alegria del Puente» — «Радость (праздник) моста» — и, прочитав, тут же, не задумываясь, сошел с моста и сделал крюк — rodeo, чтобы попасть туда. На береговых откосах, там, где это не были голые скалы, обнажились от векового ветра и непогоды круглые и гладко отшлифованные валуны, на руинах городских стен, оставшихся далеко за городом, ветры столетий испещрили желтый песчаник, промыли лунки и желобки, нанесли рисунок, и он уже видел, что некоторые старинные дворцы на Plasa Mayor[20] стоят на природном фундаменте из намертво схваченных галечных пород, опустившихся в далекие времена на дно ледниковых озер. Уметь хотя бы немного читать природную карту ландшафта, проходя мимо, было бы очень по-земному, но он уже знал, что география в Испании всегда была служанкой госпожи истории, ведавшей завоеваниями и расширением границ, и только сейчас стали больше обращать внимания на послания «гения места». Иногда краски оживали именно зимой. Как только небо становилось серым, начинали зеленеть оставленные под паром поля, а тропинки через захламленный пустырь напоминать цветом мшаник. И в тот момент, когда вокруг все замирало в зимних сумерках, гибкие ветки шиповника казались ярко-красными арками. Со свистом разрезая воздух, поднялась пара сорок, их крылья мелькали, как быстро крутящиеся белые колеса. В те дни, когда не было дождя, по городу носились маленькие пылевые вихри, навевая воспоминание о лете. Тени облаков скользили по голому плато, словно вырвались из подземелья, и хотя тени от облаков есть везде, здесь, в Кастилии, их родина. В утренние часы ни ветерка, и северную, и восточную сьерру можно увидеть при ясном солнечном свете в снегу, и хотя обе горные гряды находятся на расстоянии короткого воздушного перелета, он видел оба сияющих склона в часы безветрия пятнистыми от неподвижно лежащих на них теней облаков. Мысли его настолько были заняты снегом, что однажды он невольно стряхнул снег с подошв перед входом в дом. Несколько раз ночное небо ненадолго прояснялось, как раз когда он ощупью пробирался по пустырю (он сам себя загонял туда нарочно), и тем удивительнее казалось, как Кастор и Поллукс «железно» соблюдают дистанцию братьев-близнецов, Венера привычно слепит своим ярким сиянием, гигант Альдебаран по-арабски таинственно сверкает красным светом, а пять ярких звезд Кассиопеи, образуя фигуру W, широко раздвигают ноги, Большая Медведица ломает под углом ручку ковша, Заяц пытается удрать от охотника Ориона и стремительно несется по горизонтальной прямой через весь небосвод, а Млечный Путь с его бесчисленными дельтовидными скоплениями являет собой бледное отражение изначальной вспышки универсума. Странное это чувство «длинного времени» в период его декабрьского пребывания в Сории. Уже после первого дня работы за письменным столом он увидел внизу реку, и тут же мелькнула мысль: «Вот она, старая Дуэро!»; когда же в первый уик-энд он пропустил прогулку и не прошел мимо Рио-бара, то сидя потом внутри перед круглой железной печуркой, он подумал: «Я целую вечность не видел этот серый цилиндр»; а едва пробыв здесь неделю и огибая автобусную станцию, вспомнил: «Вот здесь я вышел с чемоданом в руке прямо в дождь!» Среди завывания бури в траве под ногами барахталась, неуклюже передвигаясь, черепаха. У листьев платана, прежде чем они опали, переломились черенки, размочалились до ниток и не смогли удержать лист. В раскисшем от дождей огороде копался петух, там валялись на земле невызревшие помидоры, его огненно-красные, перья трепыхались, словно знамя, — то ли сами по себе, то ли на ветру? Его геральдическим животным могла бы, собственно, стать собака, которую он видел вечером ковыляющей на трех лапах и возвращающейся домой: он в конце длинного, как день, пути, тоже, как правило, прихрамывал на одну ногу. Однажды, когда Сория, если верить газетам, не была самым холодным городом Испании, он испытал разочарование: по главной улице несли цветочный горшок, а в нем растение с красными верхними листьями — «рождественская звезда», и это при зеленых, еще не опавших и всегда мокрых листьях платана, за все недели ни на день не исчезали лужицы в ямках вокруг корней. В темно-сером тумане еще более угрожающий вид приняли обсыпавшие горные сосны белые коконы, из которых вылезали полчища личинок, пожиравших хвою. На Рождество лил такой сильный дождь, что во время его дневной прогулки по городу кроме него на улице появился только один-единственный воробей. А затем из местной тюрьмы вышла без зонтика очень маленькая женщина и ее большой сын, и они пошли по превратившемуся в месиво полю к небольшому бараку, и он представил себе, что они навещали за высокими стенами своего родственника, одного из басков, объявившего голодовку, и жили в том бараке, дожидаясь, когда его выпустят. Вечером вдруг блеснула среди беспросветного дождя яркая молния, и ее свет с силой ударил ему в лицо, а когда он поднял голову, то увидел приближающуюся машину с побелевшим верхом, а в черной ночной вышине взметнулись вдруг несколько падавших снежинок и поплыли по воздуху. «Nieve!»[21] — подумал он от радости по-испански, и это было с ним впервые. В баре зазвучало, неожиданно без извечной цыганской тоски и обреченности, радостно и уверенно, подобно доброй вести, фламенко, и у него опять разыгралось воображение, и он подумал, что это и есть самый адекватный способ воспеть — не то чтобы «Рождество», а скорее «navidad», само рождение; именно так рассказывал один из тех пастухов, что он пережил в ту святую ночь, и его рассказ был, конечно, одновременно и танцем. Как и повсюду в мире он видел в эту ночь на улицах людей, раскрывших при первых каплях дождя всегда имеющийся при себе зонт, вот и в Месету пришла эта мода, когда девушка, входя в кафе, сдувает падающие на лоб волосы. Раскатистый гром и шквал ветра, как во время стартового урагана при взлете самолета (ни разу не услышанного им здесь, над этим городом), пронесшийся по тополям вдоль Дуэро. Огромная хохлатка старательно чистит клювом гребешок маленькому петушку, стоящему на одной ноге в грязи. На ветках голого миндального дерева уже набухли белые почки, готовясь к цветению. Большинство неприятностей, составлявших его прежнюю жизнь и прочно угнездившихся в нем самом, остались далеко отсюда, где он обжился и начал наконец работать, и тем не менее именно в Сории он понял, что нельзя надолго вырваться из той жизни, которой здесь сейчас не было. На древесных корнях, прорезавших тропинку, лежал иней. Один раз громыхнуло где-то далеко за городом, но он в тот момент уже сидел за письменным столом, и ему представилось, что это удар колокола.