Опыт

Кроме того, если бы наши сельские жители были только грубыми и невежественными, можно было бы не тревожиться по поводу такого разделения и тешить себя надеждой на то, что постепенно их можно переделать и ввести в круг людей, уже просвещенных. Но в этой массе встречаются настоящие дикари: на первый взгляд их можно принять просто за неучей, из которых можно что-нибудь вылепить, потому что у них отстраненные и ничего не выражающие лица, но если чуть глубже проникнуть в их мысли, в их частную жизнь, становится ясно, что, оставаясь в добровольном самозаточении, они вовсе не слабы и не беззащитны. Их симпатия и антипатия вырываются наружу очень редко, и вся их натура заключена в логичный круг глубоко укорененных идей. Коснувшись религии, я также должен отметить, какая огромная дистанция разделяет наши моральные доктрины и взгляды крестьян, насколько то, что они назвали бы «деликатностью», отличается от того смысла, какой мы придаем этому слову! Наконец, с какой настороженностью они смотрят на того, кто не является, подобно им, крестьянами — так наши очень далекие предки смотрели на чужеземцев! Конечно, они не станут его убивать из страха, пусть даже мистического, который внушают им законы, не принимаемые, кстати, ими; но они его искренне ненавидят, опасаются его, а если есть возможность поглумиться над ним безнаказанно, они сделают это с превеликим удовольствием. Выходит, они злые? Судя по их отношению друг к другу, этого не скажешь: они обмениваются шутками и даже любезностями. Но дело в том, что они считают себя совсем другим человеческим видом — угнетенным, обиженным, слабым, имеющим право на хитрости, и в то же время сохраняющим гордость, граничащую с упрямством, и с презрением относящимся к чужакам.

В некоторых провинциях Франции крестьянин считает, что у него благороднее кровь и древнее род, чем у его сеньора. У крестьян семейная гордость сегодня соблюдается строже, чем когда-то в среде средневековой знати.

Однако не стоит заблуждаться: французское население по своей внутренней сути не имеет ничего общего с его внешним обликом — это пропасть, над которой висит цивилизация, а в глубине дремлют неподвижные воды, которые время от времени свирепо вспениваются. Самые трагические события заливали страну кровью, и в этих событиях земледельцы обычно занимали навязанную им позицию. Если речь не шла об их непосредственных и личных интересах, они вообще не вмешивались, даже не выражали никаких чувств. Многие наши деятели, напуганные и шокированные этим, высказывались в том смысле, что крестьяне развращены до глубины души, однако это совсем не так. Крестьяне смотрят на нас почти как на врагов. Они ничего не ожидают от нашей цивилизации и участвуют в ней только по принуждению, а по возможности считают себя вправе извлекать выгоду из ее потрясений. Если же мы будем рассматривать их вне этого антагонизма, порой активного, чаще всего инертного, нельзя не признать высокие моральные качества, пусть и выраженные весьма своеобразно, этих людей.

Все, сказанное мною о Франции, можно отнести ко всей Европе, и я исхожу из того, что современный мир охватывает бесконечно больше, чем он в состоянии объять, и в этом он похож на римскую империю. Следовательно, нельзя особенно доверять долговечности нашего социального состояния, а та малая толика уважения, которое оно внушает даже слоям, стоящим выше крестьян, кажется мне временным явлением. Нашу цивилизацию можно сравнить с недолговечными островками, которые вытолкнуты на поверхность моря подводными вулканами. Под действием разрушительных течений, лишенные силы, которая первоначально их поддерживала, они когда-нибудь развалятся, и торжествующие волны поглотят их обломки. Печальный конец, который до нас пережили многие благородные расы! Нет возможности избежать такой участи. Мудрость может лишь предвидеть, но не более того. Самая расчетливая осторожность не в силах поколебать незыблемые законы истории.