Опыты бесприютного неба

Я терял это небо. Я обретал себя земного и мало смотрел вверх – все это было слишком сумбурно и суетно. Вновь мне встретилось оно только накануне моего двадцатилетия. Мы стояли под Уфой на трассе М5 вместе с Сашей – возвращались домой после нашего первого путешествия на попутках. Предыдущие три дня мы жили без крыши над головой, ели один только узбекский лаваш, пили только воду и спирт с дальнобойщиками. Нам уже удалось преодолеть половину пути. Настало утро, начинало греть солнце. Не спавшие и голодные, мы были уверены, что нам быстро удастся поймать машину, немного покемарить и под вечер, преодолев Уральский хребет, въехать в родной город. Но солнце поднималось все выше, начинало печь все жарче. Спустя два часа мы изнемогали от жары. Вода быстро закончилась. Молча мы слушали издевательский свист проносящихся мимо машин, вглядывались в пыльный пейзаж и молились о скором спасении. И снова проезжала машина. Эффект Доплера. Можно ли ненавидеть конкретное физическое явление? Я возненавидел эффект Доплера.

Прошло еще сколько-то времени, после того как наша вода закончилась, – вокруг не было ни одного магазина, ни одной колонки, ни одной стоянки – только мягкий асфальт и плавящаяся, потная сталь виадуков на кромке горизонта. Мы встали около единственного на много километров кустарника, надеялись хоть на какую-то тень, но жидкие заросли не помогали.

Все вокруг молчало. Замолчали даже машины, мелькавшие мимо. Не было никакого момента, включившего вдруг новую фазу нашего отчаяния, все это явилось так же естественно, как естественно дыхание. Я просто почувствовал, что выхожу – физически выхожу из тела. Я увидел себя, бессильно поднимающего руку, увидел свои почти запекшиеся глаза, увидел Сашу рядом с собой – маленькую, смуглую, большеглазую, в смешной панамке, с этими нелепыми какашками-дредами на голове. Она до того была родной, и меня пронзила трогательная нежность при взгляде на нее. Я парил где-то метрах в трех от трассы. Вдруг мне стало совестно. Если сейчас я уйду, то что будет делать она? Останется с моим телом одна, в полтысяче километров от дома, и никто ее не подберет – бедную, маленькую, одинокую девочку в компании трупа. Она навечно останется здесь одна с моим телом. Я парил в нерешительности, в точке без времени. В этой точке все застыло, все собралось. Я вернулся, потому что так решил. Вернулся назад и протер глаза, зудевшие от пыли, от жары и долгого времени без сна. И тогда я вновь – нет – впервые увидел небо – бесприютное небо. Оно ничем не отличалось от того, мартовского неба в моем детстве. Все так же громогласно-тихо было, все так же молчаливо о чем-то спрашивало.

Спустя еще несколько лет меня нашли книги про заброшенность, про бесконечную тоску по миру Горнему, и мне стало все более-менее ясно. Смысл был обретен. А нужно было только его потерять в гуще первых наркотических и алкогольных опытов, в череде бесконечного онанизма и каких-то загадочных преломлений. Всего лишь нужно было найти прозрачную лазурь исчерченного шлейфами неба. Я всегда здесь, я никуда не ушел, хоть за спиной и миллионы шагов. Все не имеет значения, когда есть опыты бесприютного неба.

Короче, когда город по весне оттаял, я не сразу принял предложение Саши. Находил какие-то причины.

– Город держит, – говорил я ей, подумав.

– За что он тебя держит? – интересовалась Саша.

В начале апреля мы таки вышли на трассу.

IV

Как там принято говорить? Так началась новая глава в моей жизни. Но перед этим мне надо было перелистнуть старые страницы. Это я про Шульгу и заварушку с ним.

Я бы не обратился к Шульге никогда, даже если бы мне угрожала голодная смерть. Шульга занимал в моей жизни особое место: навязчивый донельзя, всегда впереди планеты всей, он меня невыносимо раздражал.

С ним мы были знакомы с самого детства, учились вместе с первого класса. Он почти не изменился с того времени: весь как бы узловатый, жилистый, он был легок и порывист, как ящерица. Он всегда как-то искусственно держал осанку, что придавало ему некоторой чрезмерной, даже бабской, манерности. В беседах, в делах с ним, которых нам судьбой было предначертано немало, всегда было нечто двудонное. «Хер проссышь», – говорят про таких людей. Исключительной чертой Шульги были его кисти с длиннющими, цепкими, проворными пальцами. Этими кистями он во время разговора активно и очень выразительно жестикулировал, а когда не жестикулировал, то хранил их в области груди. Такая поза делала его похожим на ханурого тираннозавра рекса, придавала ему жуликовато-хищный вид.

Сколько его помню, он всегда куда-то бегал и кого-то пас. А еще он постоянно что-то ковырял, мастерил. Однажды он соорудил самострел из пластиковой ручки, пружинки и жвачки. Эта приспособа могла пулять спички почти на десять метров вперед. Зависть! Я знал, что за такой подгон Шульгу накажут высшие силы. Так и произошло: однажды он случайно поджег с помощью этого самострела склад лыжной секции. Стенки склада вспыхнули, как бензином облитые.