Опыты сознания

Другая знаменитая заповедь гласит: возлюби ближнего твоего как себя самого. Она обращена к единичному в его отношении к единичному и утверждает это отношение как отношение одного единичного к другому или как отношение чувства. Деятельная любовь, – ибо недеятельная любовь лишена бытия и потому, конечно, не имеется в виду, – стремится к тому, чтобы отвратить от человека зло и принести ему добро. Для этого необходимо уметь различать, что для него зло, что есть целесообразное добро в противоположность этому злу и что вообще есть его благо; это значит, я должен любить его, обращаясь к рассудку; безрассудная любовь повредит ему, может быть, больше, чем ненависть. Но руководимое рассудком существенное благодеяние в своем богатейшем и важнейшем виде – это руководимые рассудком общие действия государства, действия, по сравнению с которыми действование единичного как такового становится чем-то вообще столь ничтожным, что о нем едва ли стоит и говорить. Действия государства при этом обладают столь огромной силой, что если бы единичное действование вздумало противопоставить себя им и либо стать преступным, действуя прямо в своих интересах, либо из любви к другому обманным путем лишить всеобщее того права и той доли, которые оно в нем имеет, то оно вообще оказалось бы тщетным и было бы неодолимо сокрушено. Для благодеяния, которое есть чувство, остается только значение совершенно единичного действования, некоторой помощи в случае нужды, которая столь же случайна, как и кратковременна. Случаем определяется не только повод к благодеянию, но и то, есть ли оно вообще деяние (ein Werk), не растворится ли оно тотчас же вновь и не обратится ли оно само скорее в зло. Таким образом, эта деятельность на благо других, провозглашенная необходимой, такова, что она может, пожалуй, существовать, а может и не существовать; если вдруг представится случай, она может быть и есть некоторое деяние, может быть и есть благо, а может быть и нет. Этот закон, стало быть, столь же мало обладает всеобщим содержанием, как и первый, нами рассмотренный, и он не выражает – как надлежало бы абсолютному нравственному закону – чего-то такого, что есть в себе и для себя. Или: подобного рода законы застревают только на долженствовании, но не обладают действительностью; они – не законы, а только заповеди.

Но фактически из природы самого дела явствует, что необходимо отказаться от всеобщего абсолютного содержания; ибо никакая определенность, устанавливающаяся в простой субстанции (а ее сущность в том и состоит, что она – простая), не соответствует ей. Заповедь в своей простой абсолютности сама провозглашает непосредственное нравственное бытие; различие, которое проявляется в ней, есть некоторая определенность и, стало быть, некоторое содержание, подчиненное абсолютной всеобщности этого простого бытия. Так как, следовательно, необходимо отказаться от абсолютного содержания, то заповеди может принадлежать лишь формальная всеобщность или отсутствие противоречия с собой 73, ибо бессодержательная всеобщность есть формальная всеобщность, а абсолютное содержание само значит только то, что оно есть различие, которое не есть различие, или бессодержательность.

То, что остается на долю предписыванию законов, есть, следовательно, чистая форма всеобщности или фактически тавтология сознания, которая противостоит содержанию, и есть знание не о сущем или подлинном содержании, а о сущности или о его равенстве себе самому.

Нравственная сущность поэтому сама не есть непосредственно содержание, а лишь критерий, определяющий, способно ли некоторое содержание быть законом или нет, когда оно не противоречит себе самому. Предписывающий законы разум низведен до разума только проверяющего.

с. Разум, проверяющий законы