Оракул петербургский. Книга 2

От тяжелых мыслей голова кружилась, как при страшной буре в бескрайнем океане: Муза не заметила как уплыло сознание куда-то в сторону (в какую? – непонятно!), и ее тело безжизненно повисло на руках Владимира и Феликса. Несчастная женщина, раздавленная страшным горем и еще более страшным ожиданием будущих потрясений, полетела в Тартарары! Ощущение было такое, что она оступилась на краю бездонной пропасти и теперь летит вниз со страшной скоростью, не останавливаясь. Муза вполне реально почувствовала свистящий, охлаждающий пылающие щеки ветер, мрак и сырость подземелья, приближающегося днища пропасти, заваленного разлагающимися трупами неосторожных людей и животных. На нее дохнули единым леденящим вихрем мириады особых микроорганизмов, с аппетитом поедающих разлагающуюся придонную падаль.

На разных этажах падения мелькали знакомые лица: одни подбадривали ее, словно предлагая не бояться и быстрее присоединяться к компании избранных, другие предостерегали взглядом, полным искреннего опасения, третьи были бесчувственны. Как неприятный предвестник рвоты, просыпалась тошнота, идущая от все возрастающей тревожности, от ощущения приближающейся жути, наконец, от сильнейших спазмов сосудов сердца и мозга. Той жутью было ожидание реального финала падения – отчаянного и мерзкого шлепка разбиваемого всмятку, вдребезги тела об острые "зубатые" камни этой "бездонной" пропасти. Ясно, что все имеет предел и понятие "бездонность" тоже ограничено и во времени, и в пространстве.

Падение вдруг резко, но относительно мягко затормозилось и в мистическом сиянии воздушной подушки, принявшей на себя беззащитное тело, стали проступать очертания знакомых человеческих лиц – сперва в поле зрения влезло лицо не Сабрины, а Сергеева. А так все же хотелось увидеть первой милую Сабрину! Однако на безрыбье и рак – рыба! Ужас!.. Сергеевские глаза смотрели на Музу спокойно и даже с намеком на некоторое участие, но губы не разжимались. Он, словно глубоко задумавшись, вспоминал земную жизнь, пытаясь из ее глубин выцарапать сведения о новой пришелице – о Музе. Бывает так: на ходу, задумавшись, узреешь вроде бы знакомое лицо, но, еще не освободившись от прежней погруженности, не можешь понять: кто перед тобой? зачем идет навстречу и ест тебя глазами, пытается растянуть рот в улыбке?

Муза хотела решительно напомнить о себе, для того было необходимо помочь Сергееву очнуться от прежних дум, выйти из ступора земной памяти. Вот она реальная возможность шепнуть ему, этому бесчувственному остолопу, о своей скрытой любви – о той тайне, которую прежде отгоняла от себя, как взбесившегося овода. Нечего пугаться шизофренического раздвоения: да она любила Сергеева, но одновременно любила и блудила с Михаилом – не Архангелом, вестимо… Боже упаси! – а с паршивцем, предателем анатомом Михаилом Чистяковым, которого ненавидела, но и жалела, привечала, обнимала и целовала когда-то. Ему отдала свою молодость, словно выплеснула на алтарь Божественного чувства застоявшуюся, бурлящую девичью кровь. Потом она презирала первого своего избранника за отступничество, за измену, но и берегла, готова была пойти с ним до конца. Однако тогда он не позвал ее с собой в неведомое и страшное путешествие. Возможно, он оказался умнее ее и все расшифровал заранее, чтобы потом у нее уже не было повода жалеть. Мелькнуло в голубом сиянии, правее и несколько ниже, лицо Чистякова. Но как-то странно представлялись те лица (Сергеева и Чистякова) – это были скорее не лица, а только одни глаза, передающие мысль настолько четко, что открывалось и полное восприятие тела, образа, лика, действия . Должно быть, это не души умерших, а лишь осколки их эфирных тел?..

Чертовщина! Мистика! Но и намек на реальность. Такая же реальность открывалась в ней и теперь,.. сейчас,.. опять.. Она трансформировала любовь от старшего Сергеева на младшего – Владимира. Кто-то говорит, что материнская любовь – это нечто иное, особое. Чушь собачья! Любовь бывает у женщины только одна – животная, а потому универсальная! И вот прямое доказательство, если угодно: еще Муза любила и жила с Феликсом, от которого, естественно, прятала свое любовное раздвоение. Одна половина сумасшедшей страсти, видимо, жила в подсознании, а другая – в сознании. Или всю эту шизофрению можно сформулировать по другому: одна любовь – в сердце, а другая в душе. Но забавно было то, что они все (эти ненормальности, свихнувшиеся любови) могли реализовываться только через плоть, через вульгарную похоть! О Бог, Всемогущий! Как все же слаб человек!