Оракул петербургский. Книга 2

День обычный:
субботний, осенний -
вслед грядет воскресенье.
Зарумянились щеки
у моей, волоокой!
Кровь призывно бурлит,
бодро сердце стучит.
Мысли властно и смело
будоражат все тело.
От желаний мирских,
ожиданий людских
наливается грудь
и уже не вздохнуть.
Не унять червячок,
занемел мозжечок.
Похоть бродит меж ног
и нудит бугорок.
Эстроген не уснет -
увлекает, зовет!
Только суженый твой
не спешит на покой:
за компьютером он
постигает закон.
У них камерный процесс,
а, точнее, то – инцест!
Там решается проблема,
но любви грозит измена!
Исписал твой Сашка
ни одну бумажку.
С головой ушел в науку,
полюбил немую суку.
Боже, милый, помоги:
от науки отврати,
сбей с занудного пути.
Лысый, милый дуралей,
возвращайся поскорей
в лоно влажное любви,
где мы вместе, визави,
наслаждались, как могли.
Нет предела совершенству!
Горе – глупому лишенцу!
Мы разгоним тучу-скуку,
но применим не науку:
отдадим дань мазохизму,
и восточному садизму.
Завершим все остракизмом -
компульсивным, ксенофобным!
В общем, милый, приходи
и «прибор» с собой возьми!
Все ко мне ведут пути!

– Сабринок, твой благоверный был, безусловно, артистом – ему, почти как воздух, требовались аплодисменты, особенно тогда, когда он пребывал в нетрезвом состоянии. Он их и получил с перебором на той лекции. Подозреваю, что и от раскованных поклонниц, "не знающих ни страха, ни упрека", у него не было отбоя: "Ничто жизненное нам не чуждо"! Но затем Сергеев был вызван в ректорат института, где его и ознакомили с творчеством администраторов-моралистов. Как не хлопай глазами, не мычи междометия, но пришлось "растлителю молодых душ" расписаться в приказе о вынесении строгого выговора за нарушение педагогической этики.

– Вот, так-то, Сабринок, – продолжала зловредная Муза, – бичевали твоего анархиста, актера-неудачника. Так стоит ли, милая, удивляться каким-то там подтвержденным или неподтвержденным половым связям великого комика-трагика. Любой театр мира с радостью распахнул бы перед ним двери своих грим-уборных!, но вот решились бы они выпустить его на сцену – вопрос сложный.

На этой пафосной ноте Муза остановилась, – пора было контролировать результаты отвлекающей и рациональной психотерапии. Требовалось включение маленьких тестов. Муза улавливала положительные изменения у подруги: не было слез на кончике носа, исчезли нотки дребезжащего негодования в голосе, взгляд помягчел и погрустнел, выдавил из себя категоричность. Но еще рано было праздновать полную победу. Это подтвердил следующий вопрос Сабрины:

– Музочка, в унисон тебе подам голос: роясь в архиве Сергеева все время натыкаюсь на свидетельства блудливости. Вот, хотя бы следующий стишок:

Волшебница Рая
на Первое Мая
явилась подарком -
посланцем из Рая
Стесняясь, немея,
ты, дивная фея,
одежду снимая,
себя оголяя,
чудесные песни
Орфея вдыхала.
Освоившись скоро,
меня ободряла, 
Ласкала и мордой
к груди прижимала.
И имя заветное Рая
тащило от края,
в объятия Рая.
Но, псом завывая,
старуха с косою
металась, стеная,
у кромки постели,
над похотью Рая,
когда мы в круженье
весеннего Мая,
себя не жалея,
про все забывая,
Греху отдавались
у края манящего Рая!

– Музочка, пойми меня правильно – он не должен был, не имел никакого права писать такие стихи другой женщине. Эти стихи только для меня, если он, конечно, не врал, говоря мне о своей любви!

Муза задумалась: необходимо было выкручиваться. Этот поэт-повеса наследил словом предостаточно и ушел с миром не весть куда, но спасать-то придется мать его наследника. Муза поняла, что без обходных и отвлекающих маневров не обойтись: