Оракулы перекрестков

Несколько секунд они с Максом недоуменно смотрели друг на друга.

— Не важно… — наконец сказал Максуд. — Пошли в альтару.

«Куда пошли? — подумал Бен. — По-моему, впереди стена». Глаза его постепенно привыкли к плохому освещению, он сносно различал окружающее и видел, что дорожка из огоньков упиралась в темный монолит безо всяких намеков на дверь или коридор. Максуд был уже возле этой стены.

— Проклятье, — тихо говорил, щупая перед собой руками. — Сгорит здесь все однажды к х…ям кукурузным… А! Вот!

И Бенджамиль увидел, как в непроницаемом мраке обозначился светлый треугольник.

— Сюда, — позвал Макс, заслоняя треугольник широкими плечами.

Как выяснилось, помещение храма Чероки состояло из нескольких частей. Тяжелая занавесь из плотной ткани отделяла альтару от всего прочего. Широкий зал здесь сужался, переходя в зал поуже, с полом, приподнятым на три или четыре ступеньки. В глубине возвышения стояло огромное кресло с грудой тряпья, сваленной на сиденье, а по бокам от него — несколько грубо сваренных треног, увенчанных газовыми горелками, похожими на многохвостые бутоны тропических цветов. Здесь было ощутимо светлее, и Бенджамиь, остановившись посреди этой самой альтары, смог наконец осмотреться внимательнее. Внутренности храма, само собой, украшало великое множество рисунков: крылатые люди, кресты, беременные дамы, эрегированные члены и распахнутые вагины. Стрельбы и оторванных рук было ощутимо поменьше, зато Бенджамиль увидел здесь надписи. Художник, как смог, попытался запечатлеть сказанное на арси с помощью франглийских и вест-европейских букв. С трудом разбирая некоторые слова, Бенджамиль прочел: «И воссияет власть Божья, и прахом падет мирская…», «…Божья матерь грядущая, пречистая мыслями и желаньями своими…», «…Путь по светлой радуге…», «Славься, Разрушитель, путь начавший отсюда, и Зачинатель, путь начавший от края…». Вдоль стен храма, отсвечивая пыльными боками, громоздились несметные полчища пустых бутылок. Между колоннами гроздьями болтались пластиковые фаллоимитаторы, гирлянды пивных банок, стреляные гильзы на нитках. Все это было странно и жутковато-забавно. Бенджамиль представил себе, как бравые мужчины с охапками искусственных членов быстро лазают по стенам, и его губы невольно растянула улыбка.

Громкий голос, отразившийся эхом от высокого свода, заставил Бенджамиля вздрогнуть:

— Отче преподобный! Благослови слугу Божьего Максуда, честного отпрыска из помета Чероки, и фатара его, Бенджамиля из помета Бентли!

Бенджамиль обернулся. Его друг уже стоял на возвышении в трех шагах от кресла. Груда тряпья на сиденье вдруг шевельнулась, закряхтела и села, оказавшись невысоким замызганным старикашкой с синюшным опухшим лицом. Некоторое время старик молча сидел, покачиваясь из стороны в сторону, потом зыркнул на Максуда снизу вверх заплывшим глазом и проговорил хриплым, но отчетливым голосом:

— Чего надо, чирок? Ты кто?

— Я Максуд, преподобный отче, — сказал Макс терпеливо. — Ты меня знаешь.

Старик с сомнением воззрился на собеседника и стал медленно расцветать желтозубой улыбкой.

— А! Максик! Радуйся, сынок, — сказал он наконец. — Чего надо?

— И ты радуйся, отче, — ответил Макс. — Вот зашел спасибо отжечь Господу и стекло освятить, как и собирался.

— Стекло принес? — Глаза старика заблестели.

Вместо ответа Максуд поболтал бутылкой.

— Ага, — сказал старик.

Повозившись, он вытащил откуда-то из-за спины помятую металлическую кружку и протянул Максу:

— Давай!

Максуд открыл бутылку и щедро плеснул в подставленную тару. Старикашка пошевелил большим носом, раскрыл пасть с неровным частоколом длинных зубов и разом опрокинул в нее содержимое кружки. Сначала Бену показалось, что преподобного вот-вот стошнит, Максуд даже предусмотрительно отступил в сторону, но старикашка и не думал расставаться с проглоченным спиртным. Его покорежило с полминуты, потом он крякнул и удовлетворенно заявил:

— Молодец, чирок. Люблю старое пятизвездочное пойло. От местной отравы с души воротит. Плесни еще.

Максуд не замедлил исполнить его просьбу, и старикашка приложился вторично.

— Не рано ты собрался святить себе стекло? — спросил он, отставляя кружку в сторону. — Сколько тебе?

— Тридцать два, преподобный отче, — сказал Максуд. — Но полгода назад мне был знак. Ты сам велел приготовить стекло на всякий случай. А мне ведь из-под дерьмовой самогонки даром не надо, ты, преподобный, и сам знаешь.

«Если бы я, будучи в аутсайде или в „воротничке“, так часто повторял „преподобный“, то разорился бы на одних штрафах за нецензурщину», — подумал Бенджамиль, переступая с ноги на ногу.

— Знаки, знаки, — проговорил старик с легким раздражением в голосе, — ебн…сь все на этих знаках. Ладно, давай сюда свою драную бутылку. Сделаю, как просишь. Завтра забери. А это кого ты привел? — Старик наконец заметил Бена.

— Скорее уж он меня привел, — сказал Максуд. — Это мой фатар, отче. Его зовут Бенджамиль, он из Бентли. Он здорово выручил меня в буфере.