Оранжерея

В тот день мне еще надо было успеть в не­сколько мест, и к вечеру, когда я вернулся к себе в гостиницу на Лексингтон-авеню после академи­ческого ужина с коллегой-филологом, я успел об этом таинственном романе забыть. Не столько потакая старой привычке, заведенной еще в сту­денческие годы, сколько желая опробовать глад­кость нового блокнота в переплете из поддель­ной марокканской кожи, купленного мной накану­не в книжном магазине на Бродвее, я присел за шаткий столик у окна и составил обстоятельный план завтрашних дел, после чего принял душ и взобрался на кровать: американские гостиницы тем дороже, чем выше кроватные матрацы. Вспом­нив, что у меня в сумке осталась коробочка мят­ных леденцов от кашля, я полез за ней и наткнулся на желтый конверт. На нем синими чернилами было крупно написано: «Оранжерея». Это несколько экзотичное название мне ничего не говорило. Заранее почти убежденный в том, что произве­дение это — какой-нибудь жалкий вздор, вроде тех, до бесцветной жижи разведенных «мемуар­ных» писаний, в которых ни амура, ни муара, или — хуже того — популярного ныне многослов­ного «психологического» чтива, что является как бы беллетризованной формой соответствующих разделов женских глянцевых журналов, это са­мое чтиво и вдохновляющих, я все же из фило­логической щепетильности решил пробежать не­сколько страниц подаренной мне рукописи, преж­де чем швырнуть ее в мусорную корзину.

Когда я снова посмотрел на часы, уже было далеко за полночь. Чтение захватило меня. Ни о чем подобном я не мог и подумать. Слог, темы, ясная сила писательского рефлектора, чистое зву­чание строк, соразмерность частей, ровно мер­цающие созвездия образов... По тонкому синтети­ческому одеялу, не дававшему никакого тепла, бы­ли рассыпаны страницы книги, судьба которой была безвестно пропасть на городской свалке, ес­ли бы не счастливая случайность.

Мне нужно было отдышаться. Неподатливое, с переплетом, окно поднималось вверх, как на ста­ринных фрегатах, наводя в то же время на мысли о гильотине и мышеловке. Фиксирующий щелчок вознаграждал усилия. Ночной город, нетерпеливо топтавшийся снаружи, только того и ждал, чтобы ворваться в безликую «стандартную» комнату и, посвистывая, начать в ней хозяйничать — мазать стены рекламной акварелью, шарить в темных уг­лах, сбрасывать на пол испещренные знаками ли­сты и трепать вылинявшие занавески «королев­ского» синего цвета.

Рано утром мне нужно было уезжать в Вашинг­тон. Был ясный морозный день накануне католи­ческого Рождества. Во всех витринах висели но­вогодние галуны и гирлянды. Спешно запив хо­лодный омлет с подгоревшими тостами стаканом безвкусного апельсинового сока в отельной хар­чевне, полной розовых американских стариков со Среднего Запада, встающих ни свет ни заря, а по­том, положив газеты на колени, часами сидящих в холле, я взял такси до вокзала. На переполнен­ной Penn Station пахло кофе и свежей выпечкой. Большеглазая чернокожая девочка в лыжной курт­ке прижимала к груди только что подаренную ей огромную плюшевую панду. По дороге в Вашинг­тон, в поезде, я дочитал «Оранжерею» до конца и решил подготовить ее к публикации.

Текст, таким необычным путем попавший мне в руки, представлял собой двести двадцать по ста­ринке отпечатанных на пишущей машинке стра­ниц и несколько десятков рукописных фрагмен­тов разборчивым почерком на отдельных листах или на оборотах. В системе символов, которыми пользовался безымянный автор, всегда предпо­читавший заморскую «дубль-вэ» русской «галоч­ке», разобраться было проще простого. Однако орфографические особенности написания не­которых слов, как, например, «кафэ», «безконечность», «фамилья», «троттуар», «оффициант», за­ставили меня призадуматься. Здесь было явное противоречие. Они как будто указывали на то, что автор романа был человеком, получившим образование в эмигрантской среде в те годы, ко­гда еще на письме сохранялись черты дорефор­менного правописания. Вместе с тем некото­рые детали в книге, особенно те, что относились к сценам московских приключений героя, гово­рили о том, что действие ее разворачивается са­мое позднее в начале 90-х годов прошлого века (основательно преображенных воображением ав­тора), когда уже мало кто помнил (не говорю — применял!) правила старой орфографии — все равно, по эту или по другую сторону океана. Раз­ве что в каком-нибудь Богом забытом уголке Рос­сии остановилось время. Или что в самом де­ле... Но лучше оставим покамест эти скороспе­лые предположения.