Оранжерея

– Да. – Он замирает, потом встает. – Целая планета разумных существ, не попавших на праздник Техноускорения, – существ, которые, вероятно, не выживут без посторонней помощи. Чтобы разработать технологии с нуля, им потребуется уйма времени. И они уже почти исчерпали легкодоступное ископаемое топливо. – Сэм снова садится на скамью, но на этот раз достаточно далеко, чтобы я не дотянулась до него. – Их удел – длиться через потомство, умирать от старости… иногда вести войны, иногда умирать с голоду или гибнуть в катастрофах и эпидемиях.

– И как долго ты там пробыл? – спрашиваю я.

– Две гигасекунды. – Сэм поворачивает голову, чтобы встретиться со мной взглядом. – Я был частью… как это правильно сказать… репродуктивной единицы. Семьи. Я родился ледяным упырем, прошел весь путь от юности до старости. И почти упустил из виду, что мой срок подошел. Убежал в тундру, выгрузился через модем… но едва не опоздал. Я тогда был уже неизлечимо болен и близок к тому, чтобы стереться… умереть с концами. – Сэм смотрит отстраненно. – Все известные разумные расы, в своем развитии не достигшие Техноускорения, имеют репродуктивную стратегию типа K [13]. Я пережил своих партнеров, но у меня было трое детей, которые нашли себе пары и принесли в мир огромное количество внуков… – Он вздыхает.

– Тебе не тяжело о таком рассказывать? – спрашиваю я. – Всё в порядке?

– Я не знаю. – Он смотрит на меня. – Я просто хотел, чтобы ты знала, кто я и откуда. – Его взгляд упирается в гальку под ногами. – Я – не тот, кем выгляжу сейчас. Это какая-то пародия. Чувствую себя… очень глупо.

Я поднимаюсь на ноги. Думаю, выслушала достаточно.

– Ладно, давай проясним ситуацию. Ты – бывший ксенобиолог, который слишком сблизился с теми, кого изучал, и это плохо сказалось на твоей эмоциональной стабильности. У тебя тяжелый случай телесной дисфории, и ты наверняка отметил это в анкете, но Фиоре со товарищи наплевали на это с высокой колокольни. Ты хорошо умеешь отрицать – и себя, и других, – но покончить с собой тебе духу не хватило. – Я уставилась на него. – Это всё или я что-то упускаю? – Я хватаю его за руки и натурально срываюсь на крик: – Это всё?!

В этот момент я осознаю сразу несколько вещей. Я очень, очень зла на него, хотя это далеко не все, что чувствую. Злость такого рода – не та, какую испытываешь по отношению к незнакомцу или врагу. И хотя я тренируюсь будто сумасшедшая и нахожусь в гораздо лучшей физической форме, чем была, когда прибыла сюда, Сэм тоже не лыком шит: у него перевес в тридцать килограммов и перерост в тридцать сантиметров по сравнению со мной. Просто потому, что он – мужчина и сложён как танк. Может, злиться и кричать в лицо человеку, который гораздо больше меня и который сейчас в шоке от вновь накатившего плохого опыта, – не самое мудрое решение, но мне все равно.

– […],– бормочет он.

– Что-что? – говорю я ему. – Повтори, пожалуйста.

– […],– повторяет он так тихо, что я не могу расслышать его из-за шума крови у себя в ушах. – Вот почему я не покончил с собой.

Я качаю головой.

– Мне кажется, я плохо тебя слышу.

Сэм таращится на меня.

– Кем ты была раньше? – требовательно спрашивает он.

– Ну… давным-давно я была историком. Потом началась Война Правок, и я стала солдатом. Далее сделалась таким солдатом, которому нужна подготовка историка, затем потеряла память. – Я гляжу на него в ответ. – А теперь я чокнутая неумеха домохозяйка и библиотекарь на полставки вдобавок. Что непонятного? Но вот что я тебе скажу – в один прекрасный день я снова заделаюсь солдатом!

– Но это все наносное! Это не ты. Ты мне ничего не сказала! Откуда ты родом? Была ли у тебя когда-нибудь семья? Что с ними случилось?

Он выглядит встревоженным, и вдруг я понимаю, что он боится меня.

Боится? Меня? Я делаю шаг назад. И тут вспоминаю, как, вероятно, выглядит сейчас мое лицо, и вся моя кровь словно в один миг заменяется ледяной водой. Потому что его вопрос воскресил воспоминание – надо думать, одно из тех, которые мое прежнее «я» намеренно подвергло забвению перед операцией. Потому что знало, что оно вновь всплывет – и забывать его было больно. Но знать, что оно может быть стерто грубым вмешательством докторов-храмовников, еще больнее. Я тяжело опускаюсь на скамейку и отворачиваюсь от Сэма, потому что не хочу видеть выражение сочувствия на его лице.

– Они все погибли на войне, – безжизненным голосом произношу я. – И говорить об этом нет смысла.

* * *

По ту сторону сна очередной кошмар выныривает из омута подавленной памяти и наведывается в гости. На этот раз я твердо знаю – он реален, правдив, такое действительно происходило со мной. Я не волен отвергнуть даже малейшую деталь, и это самое ужасное.

Концовка уже написана, и о хеппи-энде речь не идет.