Оранжевое небо

Он приходил к ней, они сидели и выпивали. Она пила больше, чем он. Он отметил, что считает, что это нехорошо, что было бы лучше, если бы больше пил он. А почему лучше? Стоило ли приходить к ней с таким содержимым в голове?... Опьянев, она начинала говорить. Она теперь много говорила. Он слушал и трезвел. Мадоннам нельзя стариться. На всех картинах мадонны очень юны. Юное лицо печаль украшает. Увядшее лицо она не украшает. Или это печаль не та, которая украшает?

Иногда, когда он сидел у нее, звонил пианист. Она быстро собиралась, приводила себя в порядок и ехала к нему. Он не ревновал ее. Ему было немного неловко и все. А ей? Ей было как будто все равно. И все-таки... Когда она открывала ему дверь и их глаза встречались, она чуть краснела, в лице загорался тот давний свет, он вдруг терялся, не находил, что сказать, и молчал, она тоже, и несколько секунд между ними стояла преграда, которая не разделяла, а соединяла их. Как той далекой весной. Потом преграда исчезала, растворялась в обыденных словах и действиях. Он входил в комнату, где на стене висели старинные часы. За стеклом мерно качался тяжелый маятник. Вправо-влево, туда-сюда. А стрелки по кругу. Одна ленивая, другая резвая, длинноносая, тыкается и стучит на всю комнату.

- Почему ты не выкинешь на свалку эти часы? Они так громко тикают.

- Я не замечаю, привыкла.

- Леля, если он позвонит сегодня, не езди к нему. И...

- И что?

- И останься трезвой.

- Зачем? Будет только хуже.

- Леля, я хочу, чтобы ты мне поиграла. Я столько лет не слышал, как ты играешь. Только извини, я остановлю пока этот маятник.

- Ты просишь... Ну что ж... Я сыграю. Вот это помнишь?

Еще бы не помнить! Это была та самая серенада Гайдна, которую когда-то разучивали при нем старательно и долго для выпускного экзамена. Но как сухо и вяло звучала сейчас лелина скрипка, из мелодии ушло то особое интимное звучание, которое появляется тогда, когда играют для тебя и с настроением. Он даже отвлекся и задумался о чем-то другом. Но Гайдн есть Гайдн. И постепенно, такт за тактом, он вернул себе прошлую власть над ними. Смычок уже легко и плавно скользил по струнам и пел нежную, жалобную песню о человеческой любви. Все ожило - и скрипка, и лелины руки, и его способность волноваться и внимать. В комнату проникли запахи ранней весны, талого снега, просыхающей земли, уже готовой к воскрешению.

И тогда он встал, подошел к Леле и прижался губами к руке, державшей смычок. Рука замерла, а звук еще звучал, задержавшись на самой тонкой струне. И смолк. Гайдн ушел, а они остались вдвоем.

- Леля! Что же нам делать?

Леля отбросила скрипку, опустилась в кресло и заплакала. Он стоял и слушал этот горький, некрасивый плач, с подвываньем и всхлипами. Слушал и молчал. Что-то надо было сказать. Но слов не было. Слов-то и не было. Была жалость, острая, сосущая, тоскливая. Женщина плакала отчаянно и безутешно... Извела меня кручина, подколодная змея... Бабуля, бабуля Антося, значит, нельзя вернуть любовь? Значит, нет нам спасения? Догорай, гори, моя лучина, догорю с тобой и я... И не заплакать уже, как когда-то мальчиком под бабулину песню, не испить утешения от излитых слез. Бабуля... Единожды предав...

Потом Леля и он долго сидели рядом, тихо, не шевелясь, обессиленные пережитым. Он не говорил, страшно было сказать вслух то, что они осознали: никогда не быть им вместе. Невозможно. Это значило перечеркнуть то, что было между ними в юности. То, прежнее, неповторимо, а новое было бы обыкновенно и пошло. Голубые тюльпаны растаяли, осталась прозрачная, чистая лужица, и шлепать по ней ногами?...

Он встал и пустил маятник. Часы снова громко затикали.

Тик-так, тик-так. Все так, все так. Опять тикает в голове. Уже терпения нету! Сестра! Сестра! Ушла. Может, они мне маятник прямо в голову вставили? От них всего можно ждать. Тик-так, тик-так. У всех голова думает, а моя только тикает. Теперь до конца дней буду слушать тиканье. Они это нарочно, убеждают нас: тик-так, все так, все, что есть, должно быть так. А я знаю, что не все так. Много чего не так. А вот чего?

Господи! Вот сижу я среди учеников Твоих, слушаю Твои слова, смотрю на Тебя, встречаю Твой взгляд, и Ты читаешь в глазах моих сомнение. Ты не сердишься, не коришь, не гонишь меня, Ты терпеливо повторяешь: истинно, истинно говорю вам... Все так, все, что Ты говоришь, истинно. Я не спорю с Тобой, как Иуда. Я слушаю, чтобы поверить, и - не верю. Никак не могу принять все на веру. Поэтому меня зовут Фома Неверный. Но я хочу верить! Потому что люблю Тебя. Иуда не любит. Он умный, но в сердце его нет любви. Он хочет постигнуть истину - не любя. Я не хочу, как он, ибо знаю - этот путь бесплоден. Но когда он спорит, Твоя истина в его устах вдруг оборачивается другой стороной и... Она двулика? Но тогда она не истина!

Я устал от сомнений, Равви. Мы прошли столько городов и селений, я видел, как слово Твое исцеляет тело и душу, и видел, как неизмерима пучина людских страданий. Доколе же, Господи?

ДО КОНЦА СРОКА!

Что? Кто это сказал? Ты или... он? Иуда?