Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

По долгому опыту дежурный знал, что арестанты, получившие свой срок только что, называют его с мучительной неохотой. Особенно силен первое время протест против осуждения у этих вот контриков. Недаром психиатрическое отделение больницы каждый день пополняется почти исключительно за их счет.

Но те, кто сошел с ума на суде или сразу же после него, обычно буйствуют. Норовят выскочить в окно, удариться головой о стену, рвут на себе одежду. А этот, на которого сейчас пялит глаза сосунок с винтовкой, помешался как-то чудно. Про какой-то абажур бормочет…

Конвойный начальник перебирал в парусиновом портфеле папки с тюремными делами своих подконвойных. Найдя дело Трубникова, он подложил его в самый низ. Этого придется сдавать не обратно в спецкорпус, а в тюремную больницу.

Затем он громко прочитал по заголовку на папке первую фамилию. Вызванный привычно назвал свое имя и отчество, но статью и срок произнес невнятно, как плохо заученный урок. Молодой, но усердный служака обругал бестолкового арестанта и хотел потребовать от него повторения установочных данных. Однако старый был менее педантичен и сделал короткий жест в сторону:

— Отходи!

Со стороны больничного корпуса бежал посланный туда конвойный. За ним торопливо шагали еще три человека. Один в белом и двое в серых халатах.

1964–1968

Два прокурора

Плотный, краснолицый и бритоголовый майор госбезопасности, начальник главной городской тюрьмы, она же — главная областная тюрьма, был по натуре шутник и весельчак. Когда ему случалось заглядывать в камеры спецкорпуса этой тюрьмы, где содержались арестованные за контрреволюционные преступления «враги народа», и те жаловались на нестерпимые скученность и духоту, майор не обрывал их на полуслове, как это делали его помощники и заместители. Он выслушивал жалобщиков с широкой улыбкой на круглом, благодушном лице, как слушают забавную, но давно известную историю, и затем отвечал им откровенно и обстоятельно. Да, старая тюрьма за всю свою полуторасотлетнюю историю не знала такой перегрузки, которую испытывает теперь. Не секрет, что в тех помещениях, в которых царские тюремщики содержали какой-нибудь десяток арестантов, сейчас их набито человек сто и более. Но как начальник тюрьмы он не сторонник теории «предельных нагрузок», за которую сюда не так давно угодили многие руководители транспорта и промышленности. И если того требуют обстоятельства, он готов еще более увеличить плотность ее населения. Нет, нет! Мы не «предельщики», похохатывал майор.

Но одно дело отводить от себя даже тень подозрения в склонности проявлять заботу о комфорте арестованных «врагов народа», а другое дело понимать, что есть физический предел человеческой способности — выносить жару, духоту, вонь и грязь переполненных камер. Поэтому Центральная, как почти все тюрьмы тех лет, спешно и всеми доступными ей способами расширяла свою «полезную площадь», не выходя, конечно, за пределы старинной, почти крепостной стены. На окруженной этой стеной сравнительно небольшой территории, где нельзя уже было особенно разогнаться с новым строительством, принимались для решения «жилищной проблемы» срочные меры. После небольшой просушки и переделки были заполнены арестованными подземные камеры, пустовавшие со времен Екатерины Второй и Павла Первого, переделаны под арестантские помещения ставшие теперь ненужными подсобные хозяйственные постройки тюрьмы, такие как тюремная церковь, пекарня, конюшня, дровяные и каретные сараи. Расширились и надстроились также приземистые старинные тюремные корпуса. Но сейчас на очереди была сдача в эксплуатацию небольшого арестантского корпуса, перестроенного из старой поварни. В последние годы эта поварня стала одним из самых узких мест большого тюремного хозяйства. Даже при круглосуточной работе она не справлялась с растущей потребностью тюрьмы в арестантской баланде. Месяца три тому назад ее сменила построенная на территории Центральной современная фабрика-кухня, в которой эта баланда готовилась уже скоростным способом в котлах-автоклавах высокого давления. Дух индустриализации проникал и сюда. И то сказать, шел уже второй год Третьей сталинской пятилетки, по традиционному летоисчислению — 1937-й.