Оранжевый абажур : Три повести о тридцать седьмом

Демидов сводит полюса — и возникают не точки соприкосновения, а вольтова дуга. Он жестко и неумолимо показывает — это происходило не когда-то и где-то, а совсем недавно, у нас, на нашей земле, в нашем с вами географическом и историческом пространстве, при молчаливом соучастии многих и многих.

Подозреваю, что и сегодня внуки и правнуки вертухаев, следователей и расстрельщиков, до сих пор поклоняющиеся Людоеду, этого Георгию Демидову не простят.

Мариэтта Чудакова

От автора

Немало тяжелых сомнений должен преодолеть писатель прежде чем решиться на освещение в своих произведениях тех страниц нашего прошлого, которые сочтено за благо предать умолчанию и забвению. Прежде всего другого это касается явления, получившего впоследствии невнятное и полууставное наименование «культа». Оно постыдно и исторически зловредно. Но именно поэтому не менее постыдным является и его замалчивание.

Почвой, на которой возникают режимы наподобие сталинского в СССР или маоцзедуновского в Китае с их единоличной диктатурой, опричниной и полнейшим пренебрежением к правовым и этическим нормам, является гражданская незрелость народа. На определенных стадиях его развития она неизбежна и закономерна. Но продлеваемая и выпестовываемая искусственно, такая незрелость переходит уже в гражданский инфантилизм, а пораженный ею народ превращается в коллективного политического недоросля, не способного отличить Право от Бесправия. Среди способов консервации этого состояния ограждение народа от исторической Правды занимает одно из первых мест. Так, наверное, будет не всегда. Всего вероятнее, что ко времени, когда запрет с этой темы будет снят или просто изживет себя, уже не останется ни одного из ее свидетелей. Их поколение быстро исчезает. Но оно может и должно оставить о своем времени письменные свидетельства, в том числе и облеченные в форму литературных произведений. Это гражданский долг тех из писателей уходящего поколения, которые видят назначение литературы в роли Совести и Разума народа, а не прислужницы текущей политики. Соображения этого долга руководили и автором «Двух повестей о тридцать седьмом»[5].

Этот год вошел в народную память как символ произвола и беззакония, эпицентром которых он был. Вся же «эпоха террора», как назвал время безраздельного деспотизма Сталина в открытом письме к нему старый большевик и герой гражданской войны Раскольников, продолжалась более двух десятилетий. За это время карательными органами в СССР были совершены бесчисленные преступления против собственного народа, прежде всего против наиболее талантливой и мыслящей его части. Почти всё, что не подходило под стандарт духовной серости или лакейской угодливости, было беспощадно истреблено. Несмотря на преддверие войны, той же участи подверглись и руководящие кадры армии и оборонной промышленности. И когда война наступила — это обошлось народу в дополнительные миллионы жертв. По своей бессмысленности, вздорности возводимых на невинных людей клеветнических обвинений, жестокости расправы с ними, эпопеи НКВД-МВД ежовского и бериевского периодов не имеют себе подобных во всей Новой истории.

Тем не менее, ее вершители и вдохновители, за исключением считанных единиц из непосредственного окружения Берии, ушли от суда своих современников. Они и по сей день беспрепятственно носят ордена, чины и звания, полученные ими за усердие в борьбе с ими же выдуманной крамолой. Заботливая тень, наброшенная на деяния энкавэдэшевских палачей, неправедных судей и прокуроров, полупрофессиональных доносчиков, сделавших на политической клевете блестящую карьеру, ограждает их и от общественного осуждения. Запрет темы «культа» вселяет в этих людей надежду уйти и от презрения потомков. Никакие запреты, однако, для Истории недействительны.

1960–1964

Три повести о тридцать седьмом

Те, кто не хочет помнить о своем прошлом, обрекает себя на повторение его ошибок и заблуждений.

Дж, Сантаяна

Главный урок Истории состоит в том, что никто еще не извлек из нее урока.

Бернард Шоу

Будущее, чуждое наших распрей, отнесется к ним с равнодушием, которое заменит справедливость.

Анатоль Франс

Фонэ квас

Они родились в девяностых,

а сгинули в одном — тридцать седьмом.

Павел Антокольский

Мартовская ночь в большом южном городе была такой, как ей и надлежало быть в начале весны. Вразнобой звенели, стучали капли с карнизов и крыш. Упруго и напористо тянул теплый и влажный ветер, несший из недалекого отсюда парка запах набухших почек и мокрых ветвей.