Орбека. Дитя Старого Города

– Было бы это слишком удачно, – отвечал Славский, – ты имел пятьдесят тысяч червонных злотых, приросло бы тебе две тысячи пятьсот процентов, но как тебе кажется, сколько из пятидесяти убыло? Не считая долгов, которые ещё, кроме того, должны найтись…

– Но если бы я потерял десять тысяч дукатов, допускаю, – воскликнул Орбека. – Значит, что же?

– Ты потерял пятнадцать из капиталов, – сказал Славский, – cela va rondement, ещё несколько таких лет и не останется – ничего.

Славский ожидал произвести огромное впечатление этим балансом на Орбеку, неизмерно удивился, увидев его мягко улыбающегося со стоическим спокойствием, без следа малейшего волнения. Он остолбенел…

– Друг мой, – сказал пан Валентин, ведя его дальше, – то, что ты мне говоришь, меня ничуть не пугает. Я слишком старый, чтобы заранее не предвидеть, что счастье той разновидности, как моё, по своей натуре хрупкое, не может продолжаться долго. Но три года блаженной мечты, не достаточно ли этого? Я счастлив!

– Ты счастлив? – воскликнул Славский. – А поэтому мне не остаётся ничего другого, только просить у тебя прощения и уйти с распиской престыженному. Но позволь ещё добавить тебе два слова: не понимаю этого счастья, ты слепой, глухой?

– Как это? – спросил Орбека. – Ни то, ни другое… и зачем бы мне это пригодилось? Говорю тебе, что я счастлив.

– И веришь этой женщине? И ничего не видишь?

– А что же я должен видеть?

– Что? Я спрашиваю тебя… с чего начать и начинать ли открывать тебе глаза… но совесть приказывает – должен. Всё-таки вся Варшава удивляется твоему непонятному ослеплению, ты один…

– Вся Варшава заблуждается, – прервал Орбека живо. – Мира ветреница, любит развлекаться, не обращает внимание на мнение, потому что чиста на совести, люди могут её подозревать, наговаривать, она о том не заботится – а я в это не верю.

Славский стоял с заломанными руками.

– Дорогой Валентин, – сказал он, – мне тебя жаль, но, раз коснувшись раны, вынужден быть безжалостным… Иероним, который был её возлюбленным, вернулся и теперь домочадец. Шамбеляниц… не выходит от неё… ездит с ней, красуется ей… но…

Тут Славский оборвал речь.

– Говори до конца, – сказал Орбека, – уже нечего меня щадить.

– Но, повторяю тебе, вся Варшава болтает о том, – добавил Славский. – Шамбеляниц три месяца назад снял жильё рядом с твоим дворцом. Из будуара Миры пробили в великом секрете дверь в его покой, покрыли занавесью! Люди, которые там работали, проболтались, впрочем, шамбеляниц со своей стороны эту дверь не скрывает и показывает всем, хвалясь ею как триумфом. Ювелир Джоли рассказывает тем, кто хочет слушать, что бриллиантовое ожерелье, которое она носит, было куплено у него за две тысячи дукатов шамбеляницем. Нужно ли мне говорить тебе больше! Тебя подло надувают, высасывают, позорят и ты даёшь собой пренебрегать, добровольно, делая себя посмешищем людей. Ради Бога!

Дорогой Орбека, опомнись, приди в себя, страсть понимается до некоторой степени, но такое добровольное в ней забвение, такое ослепление… такое безумие…

Орбека стоял, меняясь, дрожа, а из глаз показывались слёзы; видно было, что слова Славского в его лоне подняли страшную бурю. Только гнев стрелял из его глаз.

– Друг! – воскликнул он. – Ты нож мне вбиваешь в грудь, что бы враг сделал худшего?

– Я хочу тебя вылечить!

– Я неизлечим… это всё ложь! Это ложь!

– А если бы это всё было правдой, если бы тебя эта женщина обманывала?

Орбек закрыл глаза.

– Я без неё жить не могу! – воскликнул он.

– Ежели так, – холодно отозвался Славский, – забудь, что я тебе о том говорил, прошу прощения у тебя… от этого уже нет спасения.

– Да, – добавил через минуту Валентин, – нет спасения нот этого… пока меня, доведённого до сумы, не выпихнут на улицу… Тогда сяду ещё под окном, чтобы смотреть на неё, чтобы видеть её проезжающую, чтобы поймать её улыбку по дороге, не для меня предназначенную.

Славский в молчании пожал плечами, с сожалением пожал его руку и хотел уйти, Орбека его задержал.

– Подожди, – сказал он, – не гневайся на меня, я бессильный, я обезумевший, имей милосердие… прости…

– Что же мне тебе прощать? За что я мог бы гневаться на тебя? – сказал медленно Славский. – Сжалюсь, ничего больше… Если бы я имел какое-то на это право, схватил бы тебя силой, оттянул, спас, может быть!

– Спасённый, я бы умер, – ответил тихо Орбека, – я в ней живу. Верь, это фальш, это интриги… но если бы это всё было правдой, если бы я своими глазами видел измену… не имел бы силы… пожалуй, умереть!..

Не говоря ни слова, Славский сжал ему руку ещё раз и тихо пошёл, оставляя его на лавке, на которую упал, обессиленный.

В старой липовой аллее просидел так Орбека, разрываясь с мыслями и чувствами, потом уставший, онемелый потащился машинально домой. Было уже послеобеденное время, когда он пришёл; его, естественно, не ждали, у пани были гости, а после стола сразу на нескольких каретах они направились в Саксонский Островок на полдник. До поздней ночи она не собиралась вернуться. Но это был день, как есть иногда дни в жизни, необычный со всех взглядов.