Орбека. Дитя Старого Города

Слушай же, ты можешь сам убедиться в том, что двери с той стороны нет вовсе, потому что без следа была замурована. Оставили её, видно, заклеив, с этой стороны, или из невнимательности, или из недостатка времени. Вот вся эта страшная история, из которой, может, кто-то что-то слепил, видя, что ко мне шамбеляниц рекомендуется!

А ты, – добавила она грустно, играя роль жертвы, – а ты… на малейшее подозрение, не имея никакой веры ко мне, несмотря на столько доказательств привязанности, подозреваешь меня сразу же в этой гнусной, чёрной, грязной измене! А! Это ужасно! Да, – воскликнула она яростно, – может, я это заслужила, принимая это положение, в котором нахожусь, но по крайней мере не от тебя…

Здесь, очевидно, подобало плакать, и Мира расплакалась. Орбека, самый счастливый из людей, упал у её ног, прося прощения, и примирение после некоторого сопротивления, гнева, упрёков, закончилось всплеском страстной нежности.

Орбека не пошёл даже наверх удостовериться в рассказе, прекрасная артистка слезами, выражением лица убедила его в своей невинности. Он сам был неблагодарен, он один виноват! Он преступник, что смел подозревать саму невинность!

Потом, зевая, пани вернулась на верх, где её ждала давно дремлющая Юлка, и велела раздеваться.

– Дверь забита, – шепнула служанка.

– Это хорошо, но видишь, даже этого было не нужно, это хороший, спокойный человек.

И рассмеялась сама себе, пожимая плечами, а служанка посмотрела на неё и ушла, с настоящим восхищением к начальнице.

ROZDZIAŁ IX

Назавтра Орбека, которому очень было важно, чтобы отмыть своё божество от несправедливых подозрений, сам побежал искать Славского, но дома его не нашёл. По городу крутился напрасно, судьба хотела, что не мог его встретить, вернулся поэтому домой, но торжествующий, весёлый, и не замечая даже с какой насмешливой миной смотрели на него люди. Хотя недавно Мира пережила такую грозную отповедь, даже ни на один день не изменила режима жизни, имела вчерашние обязательства, обещанные свидания, прогулки, обед, ужин, так что допоздна не было её дома. Возвращаясь, однако, наверх, она признала правильным на минутку своим присутствием прояснить келью отшельника. Вошла в неё вся благоухающая, лучистая, разогретая разговором и испарениями чужой весёлости, истинная вакханка, но очаровательная и весёлая. Она бросилась на чёрное кресло Валентина, жалуясь на усталость.

Он улыбнулся.

– Твоя это вина, – сказал он, – повторяю тебе это сто раз, а ты меня слушать не хочешь, рассеянная, на вид весёлая; жизнь, брошенная в добычу людям, счастья не даёт. Каждая из вас, когда устанет от безделья, думает, что этот свет зовётся развлечением, сумеет её насытить, но эта ваша забава есть как изнуряющий напиток, который пробуждает ещё большее желание…

– Потому что ты мужчина!

– С этой точки зрения каждая из вас может быть мужчиной, – говорил Валентин, – но нужно подумать и поверить, что в глубине того, что вам кажется развлечением, только бесцельность и пустота, а в это как раз поверить не хотите. Я иначе понимал жизнь, где-то в стороне, в тишине, жизнь вдвоём с искусством, с книжкой, с природой… Но ты, ты в этой жизни уже не выдержала бы долго, у тебя привычки.

– Да, признаюсь, я имею плохие привычки, а ты знаешь, как человек легко их приобретает. Сама чувствую, что меня это не развлекает, не насыщает. Что же? Однако к этой нездоровой пище привыкли уста мои.

Орбека вздохнул.

– Выедем отсюда по крайней мере, – сказал он, – перестанут говорить. Подумают, что клевета.

Мира, которая была вполне сторонницей путешествий, заколебалась, что-то её, видно, в Варшаве задерживало.

– А! Не сейчас ещё, по крайней мере… не теперь… позже… поедем охотно…

– Как хочешь! – сказал послушный Валентин. – Видишь, что я не требовательный, и однако, позволь мне хоть раз похвалиться собой – трудно придумать более неприятного положения, чем моё. В собственном доме я как чужой и едва терпим, что-то наподобие невыносимой старой вещи, которую прячут за штору. Я почти никогда тебя не вижу, люди тебя крадут у меня, ты для всех целый день, для меня редкой минуткой, и то, когда устала и нуждаешься в отдыхе. Мне часто не разрешено показываться наверху, потому что есть тот или этот из гостей, в отношении которого моё присутствие было бы компрометирующим, впрочем…

Валентин замолчал. Мира была в течение какого-то времени немного обеспокоена, чувствовала справедливые побуждения этих упрёков, а не могла позволить, чтобы ей их делали. Измеряла только свою силу и мощь, чтобы спасительный оборот придать этой грустной речи; поскольку она ни в коем разе не хотела быть побеждённой и уйти без триумфа.

Её лицо несколько покрылось тучками, морщинками, грустью, туманом гнева, уста задрожали.

– Это правда, – отвечала она медленно, – ты рисуешь своё положение такими отчётливыми красками, что трудно не признать их правду. Это правда. Я так невыносима, что не могу изменить жизнь, ты такой бедный, что не хочешь к ней привыкнуть, стало быть, зачем тебе быть несчастным? Я на это не вижу иного спасения… только расстаться, да, расстаться.