Орбека. Дитя Старого Города

– Что это, уложиться! – сказала она. – Ведь ты знаешь, как трудно с некоторой ипотекой, процентов никто не платит, а самые первые дома, как Теппера и Шульца, становятся банкротами… Нужно что-то иное обдумать.

– Но что же иное? – сказал Орбека.

– Я тебе скажу; я всю жизнь была расточительной и непрактичной, но бедность научила меня разуму и расчёту. Только послушай меня. У тебя только тысяча дукатов, я буду иметь тысячу на Св. Иоанна, сложим вместе и купим дом на общее имя. Дом в Варшаве приносит огромные проценты, эти люди состояния делают.

Обрати внимание, что это платится за любое жильё.

– Да, это может быть мысль хорошая, но всё равно посоветуюсь с моим достойным другом, адвокатом.

– А! Смилуйся, прошу! Только ни с кем не советуйся! Я тебе скажу! Я их знаю! Никогда! Никогда! Они поджидают капиталы для банкротов, сразу тебе депозит подставит! Увидишь.

Орбека молчал.

– Остальное решим совместно, – прибавила она, – уж без меня, старой, доброй своей приятельницы ты ничего не сделаешь.

Подала ему руку! Руку!

– Но, моя дражайшая пани, что за мысль! Я сделаю то, что ты прикажешь.

– Увидишь, я этим делом буду управлять хорошо, я теперь очень, очень умная. Видишь, как я экономно устроилась. И лошадей не имею! Экипажа нет! Ах! Жить без экипажа мне!

Она вздохнула.

– А! Признаюсь тебе, что это мне дороже всего стоит. Однако же должна жить с людьми… не знаю, как заехать к ним на нанятой карете, потому что в фиакр не сяду ни за что на свете.

C'est ignoble. He всегда же и везде можно пойти пешком. Для меня этот экипаж и кони – это самая тяжёлая привация… это пытка.

– Тогда, может, можно какой-нибудь…

– А! Нет! Нет! Невозможно, я считала… c'est impossible. Чувствую, что меня это убивает, унижает; но что поделать? Видишь, всякий иной недостаток даёт легче заслонить себя, не такой видимый, а этот…

Она ходила по комнате, делая вид, что вытирает глаза, будто бы плача, и глядя на него.

– Добавь и то, что я слабая… эта жизнь со стариком… эти несколько лет при больном растяпе отняли у меня силы, здоровье. Чувствую себя теперь совсем другой.

Орбека вдруг спросил:

– Стало быть, и дом нанят без конюшни и каретного сарая?

Мира покраснела, но под румянами и белилами этого вовсе не было видно.

– Да, – отвечала она, – хотя хозяин мне говорил, что может там уступить какую-то, так при случае, но зачем говорить о том, что невозможно!

Находчивая женщина, из этого одного вопроса Орбеки догадавшись (слишком хорошо его знала, чтобы могла сомневаться), что карету и лошадей иметь уже будет, тут же перевела разговор на вещи менее значимые, однако же того рода, что при каждой из них Орбека имел что-то для наполнения её кармана.

Вовсе не шла речь о том, что будет позже с этой несчастной выжатой губкой… сейчас шла только о том, чтобы до капли и ловко из неё высосать, что с собой принесла.

Через несколько дней потом, когда Мира потребовала нанятый экипаж, заехала красивая каретка от Дангла, запряжённая парой тёмно-серых лошадок. Это был скромный экипаж, но созданный с непомерно превосходным вкусом, настоящая игрушка…

Сцена, разыгранная Мирой, которая заранее отлично знала о покупке, её удивление, гнев, суровая скорбь, потом непомерная нежность и благодарность растрогали Орбеку, и он сказал себе потихоньку: «Ветреная бедняжка! Но в чём она виновата при таком воспитании, среди такого окружения… сердце имеет доброе! Сколько раз оно говорило… О! Ангельское сердце!»

После истории с каретой последовала другая плачевная сцена с шалью, которую имели все более или менее важные особы, а у неё не было. Шаль была необходима. В конце концов её ни чем нельзя было заменить.

Для Миры это было снова унизительным, когда, выходя с ужина, её спрашивали: «Шаль, пани?», и отвечать, что её нет.

– Французскую шаль, я купила бы её уже себе, – сказала она, – но что для меня такая шаль, что носят лишь бы какие поприличней служанки… тогда лучше никакой.

После этих доверчивых признаний Орбека, вообразив, что это вещь нескольких десятков дукатов, пошёл тут же к Дизманьскому Только там ему объяснили, что приличные особы иных шалей, как кашемировых, не носили, что светло-красные и пальмы были самыми модными, что на турецкие также был спрос, что красивые белые одевали особы стройные и высокого роста, и что настоящая шаль в пышной коробке, с кусочком мускуса, который защищал от моли, могла стоить от двухсот до пятисот, и даже до тысячи дукатов.

Валентин очень смешался, и первый раз ушёл, ничего не решив, с больной головой. Назавтра он снова услышал какую-то болезненную историю шали. При выходе с ужина у судейши Мира была в отчаянии, получила мигрень, и нужно было лететь к Гагаткевичу Два дня она сидела с поникшей головой, никого не принимая.

Третьего дня принесли красивую турецкую шаль в коробке с бронзой, Мира встала на колени перед Орбекой.

– Ты ангел! Ты святой! Я не стоила тебя, не стою! – воскликнула она в пылу.

Орбека расплакался, а больная выздоровела и в этот же вечер поехала к судейше, чтобы похвалиться своей шалью.