Орда встречного ветра

развития и искривить направление моего будущего — но если это так, то ради чего, куда он хотел меня привести, кого надеялся спасти? Значило ли это, что я умру на Норске?

Ничто не представлялось мне столь ужасным, как увидеть, как один за другим исчезают те, кого я люблю. Разве я мог вообразить себе, что переживу Ороси или самого Караколя? «Будешь тогда свои собственные шутки шутить!» — отвечал он мне. Как продолжать видеть смысл в контре, в этих абсурдных моментах повседневности, когда фаркопщики сдавались у нас на глазах, когда у Аои хватало воды едва на четверых, когда Горст отворачивался, пряча лицо, покрытое песком и слезами? Какой во всем этом был смысл, какой смысл в обгорелых щеках и сухой усталости, какой смысл в детритовых пенепленах, в абразивных землях вплоть до монохромного горизонта, какой смысл в этих разваленных деревушках из трех хижин, когда вместо ночлега в компании воздухосеятеля находишь оскобленный труп? Какой в этом смысл без них? Орда в строжайшем смысле слова — это «все, что у меня было». У меня больше ничего не было. Даже моего собственного внутреннего мира, достойного отдельного существования, настолько я был с самого детства выстроен изнутри дисциплиной коллективного сознания. Семья? Они забросили меня на корабль, когда мне исполнилось шесть. Об отце у меня сохранился в памяти образ человека сильного и несгибаемого, с громким, суровым голосом. Он, весьма вероятно, был еще жив, вполне возможно даже ждал меня там, наверху, хотя я давно уже не думал о том, что однажды снова увижу «отца». О матери мне помнилось только то, что она очень любила животных, и это я в какой-то мере от нее унаследовал. Я думаю, она меня любила, мне даже кажется, она плакала, когда

271

меня отослали в Аберлаас — хотя на самом деле я давно смял в памяти все то, что имело отношение к этому невыносимому мучению — лишить меня возможности быть ребенком.

Разве я смог бы вынести смерть Аои? Не видеть больше, как по утрам она завязывает волосы, как собирает травы нам на чай, как ластится к Степпу? А смерть Арваля, нашего светлячка, с его неотступным энтузиазмом, с той радостью, с какой мы смотрели, как возвращается он к нам с верховья, всегда вприпрыжку, всегда счастливый поделиться какой-то незначительной деталью, рассказать, какой он там увидел глиф, холмовую черепаху, понор? А смерть Каллирои, этого живого огонька с лукавыми желтыми глазками, ее всегда пахнущими дымом волосами?

Но Каллироя умерла, и умер Леарх, и так или иначе я все же научился. Научился не искать Каллирою глазами по утрам, когда она расставляла свои ветрячки над почти превратившимся в пепел костром. Научился больше не принимать ее в своих объятиях, когда Тальвег или Силамфр уходили спать, а она оставалась слушать наши разговоры с Караколем, Ларко, Пьетро.

Я, как и все, считал, что если в конце должен остаться только один, то это по умолчанию мог быть лишь Голгот. Ну или Эрг. Но не я! Я порой смотрел на Голгота, наблюдал за тем, как в метре от меня он ныряет головой в поток встречного ветра, как осколки летят ему в лицо, как он ревет ругательства в ответ, как надвигает шлем пониже, и не мог себе представить, просто не мог, что эта абсолютная сила природы, эта коренастая неотшлифованная скала, он, у кого вместо крови из ран текла лава, что этот парень, никогда за всю свою жизнь не поворачивавший вспять, он, кто обернулся к нам в последнем изгибе перед Вой-Вратами, — об этом я не мог забыть…

270

Он взглядом оценил степень ужаса на наших лицах, которую на этот раз нам не под силу было скрыть, а перед ним, за углублением, не видно было ничего. Вертикальная расщелина, прорезавшая последний коридор, прямая линия в сердце дефиле, о которой нам рассказывали, как о самом ужасном отрезке, была едва два метра в ширину, а ветер в ней свирепствовал с такой силой, с такой высотой звука, что сталь на стенах визжала так, словно попала в жернов зубчатого воздушного колеса. И в этом ужасе, в этом беспощадном пронзительном вое, Голгот всего на пять секунд пустил нас в низкое, рычащее, почти теплое укрытие своего голоса. Он дал приказ встать в цепь-полный блок, Паку идти ударными, фланговики на блокировку бокового крена с прогрессией внешним плечом вдоль стены, не менять строй, даже если будет качка и нас протащит по стене (что и случилось). Затем он выставил руку в амбразуру, просто для проверки, и мы услышали сухой звук стыка. Мы подумали, что ему ветром вывихнуло плечо. Но нет. Просто удар топора. Он досчитал до трех и вышел. У нас не оставалось выбора, разве что бросить его на смерть одного. Я закрыл глаза, все мы закрыли глаза, и вклинились изо всех сил один в другого, опорными по шипам, а Голгот кричал нам каждые три секунды: «Пак! Пак! Пак!» на каждый толчок, чтобы держать ритм ударных по металлу ветра. Это ему, по-вашему, грозило умереть? Это он погибнет, а я останусь в живых?